– Ить, вон как, значит, решил? Не приемлешь, што было предложено? Ладноть! – громыхнул Воропаев. – Вот што, хлопцы. Кончать с этим комсомоленком будем.

В сенцах громыхнула упавшая посудина, кто-то негромко чертыхнулся, в избу вошел Рогозов, оглядел поочередно каждого, кто находился здесь. Поняв все, спросил спокойно и глухо:

– Значит, решили прибить… Парень этот малыгинский?

Воропаев молча кивнул.

– Смотрите, может, не надо этого?.. – Рогозов сухо щелкнул пальцами, посмотрел на пол, выставил перед собой два сложенных вместе пальца, указательный и средний, будто ствол пистолета. – Чтоб деревню не озлоблять.

– Напротив, надо. Людей в страхе и покорности следует держать, шоб каждый сверчок знал свой шесток, шоб другим неповадно было, шоб люд не красным, а нам с вами, господин поручик, служил, вот ить. И шоб за хлебную обираловку в конце концов расчет кой-какой был. Не то ведь братец его, Колька, спец по этому делу, снова прикатит и ничего, кроме вшей, в доме не оставит. Так што надо, господин поручик.

– Что ж, – Рогозов по-прежнему не поднимал головы, смотрел в пол, будто намеревался найти там что-то, – поступайте, как считаете нужным…

Утром окаменевшее тело Сергея, покрытое бурой ледяной коркой, было выставлено на развилке двух дорог, неподалеку от телеграфной линии, воткнули его ногами по колено в снег. По полю носился злой ветер, взбивал снеговые пряди, взметывал их под облака, гудел свирепо, распугивая ворон и опадая, тихо ползал по снеговому насту вокруг безжизненного тела.

Две недели труп простоял на развилке, Воропаев не давал его убирать, чтобы похоронить-то по-человечески, грозил, что прикончит каждого, кто хоть пальцем притронется к мертвецу.

И все-таки тело комсомольца кто-то увез – кто именно, Воропаев так и не дознался, хотя пробовал. Похоронили Сергея Корнеева на макушке высокой песчаной насыпи, откуда были видны сизые таежные дали, река, ржаво-пятнистые, покрытые радужными керосиновыми разводами болота, длинная лесистая грива. Место это находилось в десяти минутах ходьбы от села, было чистым, на нем росли цветы, пробивающиеся сквозь белый, как снег, песок, броские, яркие, видные издалека; в самую худую комариную пору, когда гнус и комары до смерти заедали телят и щенков, тут было чисто – ни гнус, ни комар не задерживались. Сомова же похоронили на сельском погосте.

Когда округу уже летом взяли в кольцо красные отряды, пришедшие на выручку, и кулацкой власти наступил конец, Воропаев со своими спутниками попытался выйти из этого кольца – потайными тропами выскользнуть либо с боем прорваться, и – повезло ему, выскользнул. Но ненадолго – вскоре, примерно через месяц, его снова взяли в клещи. Неподалеку от села. Воропаев, не желая сдаваться – знал, что его ждет, – полубезумный, с нечесаной, сбившейся в колтун бородой, прыгнул в болото – в несколько секунд на глазах у растерявшихся связчиков его засосала вонючая, покрытая пузырями болотная жижа.

Болото с той поры – а оно было безымянным, болото и болото, – начали называть Воропаевой топью, потом люди было переименовали – назвали Иудиной топью, но название не привилось, слишком оно непривычно для русского уха, и на топографические карты болото так и легло – Воропаева топь.

Больше всего сокрушался о том, что не удалось Воропаева живьем взять, Серегин брат Николай. Он пришел на болото, на то самое место, где утопился кержак. Сдвинув на затылок парусиновую фуражку, серую, пропотевшую и пыльную, с захватанным козырьком, над которым ярко и чисто светилась новенькая звездочка, Николай Корнеев расстегнул кобуру маузера. Вытащил маузер за тяжелую, кое-где до основания вытертую рукоять и, не целясь, выстрелил в керосиновое пятно, в провал, что скрыл Воропаева. Стрелком Николай был отменным, дай бог каждому так стрелять, – пуля вошла в самый центр провала, взбив короткий черный фонтанчик. В болоте что-то заурчало, задвигалось недовольно, словно нечистая сила, живущая в нем, проснулась, на поверхность провала вымахнул газовый пузырь, лопнул громко. Звук был таким же сильным, как и выстрел маузера.