– Так ты здесь работаешь?

– Несколько вечеров в неделю. Только летом. Я буду со вкусом печенья со сливками.

– Рожок или стаканчик?

– Ты меня просто убиваешь. Стаканчики для дилетантов. Если ты закажешь ореховое с пеканом в стаканчике, я, наверно, вернусь в машину и брошу тебя здесь одного.

Мы что, флиртуем? Не знаю, как это назвать, но мне нравится такой заход с подколами. Это лучше, чем та серая пустота на ее лице, когда она сидела в машине, закрыв глаза.

Кудрявому мальчику, лицо которого показывается в окне для заказов, на вид лет двенадцать. Он здоровается с Анной и подает нам рожки с мороженым бесплатно, и мы безрадостно смотрим на пустые пластиковые сиденья, заляпанные пятнами от мороженого.

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает Анна.

Мы неспешно пересекаем парковку по направлению к приземистому маленькому зданию по соседству, откуда ведет вещание местная новостная радиостанция, и несколько минут молча едим подтаявшее мороженое. Сладкие капли сползают по руке. Ее локоть касается моего, и мне нравится быть к ней так близко. Хотя вообще-то она не совсем в моем вкусе.

– Так, значит, вы с Элизой тесно дружили? – говорю я наконец, когда у меня в руке остается только самый кончик рожка.

– Да, – отвечает она и, помедлив, добавляет: – Правда, этим летом мы мало виделись.

Я киваю. Мне хочется сказать ей, что она не должна чувствовать себя виноватой из-за этого, но понимаю, что она все равно будет чувствовать вину, что бы ни сказал ей какой-то незнакомец. Горе – коварный маленький демон.

– Элиза из тех людей, которые хотят делать миллион дел одновременно, – вздыхает Анна, – но у меня не было выбора, кроме как сосредоточиться, по-настоящему сосредоточиться, на скрипке, иначе я бы никогда не попала в госоркестр. Она этого просто не понимала. Ей хотелось, чтобы я оставалась ее подружкой по играм, как в детстве. И что теперь? Она не получила того, что хотела. И я тоже. Теперь ее нет, и ничего невозможно исправить.

Она резко замолкает, смущенная потоком собственных слов.

– Жизнь – это гребаный мусор, – пою я, чтобы поднять ей настроение, а затем закидываю остаток вафельного рожка в рот и играю рифф на воображаемой гитаре. – Это из моего нового хита, который так и называется «Жизнь – это гребаный мусор».

На ее лице ненадолго расцветает искренняя улыбка, и я поражен тем, как это ее преображает: меняется форма глаз, на правой щеке появляется ямочка. А ведь она хорошенькая, теперь я это вижу. Я и раньше встречал таких девушек, как Анна, – девушек, настолько серьезных, что они будто закованы в броню. Возможно, я просто никогда не оказывался рядом в нужный момент, чтобы увидеть, как эта броня с них спадает.

– Это уж точно, – говорит она, но, заметив мой пристальный взгляд, замолкает, глядя то на свое мороженое, то на радиовышку на дальней стороне новостной станции – куда угодно, только не в мою сторону.

– Оркестр – это не шутка, – говорю я. Я пел вместе с ними в прошлом году, когда на Рождество хор штата давал с ними сводный концерт, но сейчас не упоминаю об этом. – Жаль, что из этого ничего не вышло.

Она отвечает не сразу. Мы доходим до металлического забора, окружающего радиовышку, и Анна садится на землю в небольшом пятачке тени, прислонясь спиной к забору. Я сажусь рядом с ней – так, чтобы чувствовать близость ее плеча к своему.

– Прослушивание завтра, – говорит она. – Я не могу туда пойти.

– Почему нет? – спрашиваю я, а потом понимаю, что уже знаю ответ.

– Из-за похорон. Все, чего она хотела, – это я, немного моего времени. Я не могу… – Анна делает паузу и смотрит на небо. – Просто не могу. И, пожалуйста, не говори мне, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, или что она все равно никогда уже об этом не узнает, или что-нибудь еще из тех идиотских вещей, которые люди говорили мне за последние несколько дней.