– Нам известно о проделках радиационного Храма, ― соврала Норутин, не мигнув, или ей действительно известно больше, чем мне.

Директор заерзал на скрипучей табуретке:

– У них была договоренность! Антон обещал им поставки Радости в Мерингтонию. В Храме самая большая лаборатория годжолоина. Ему обещали жирный процент.

Девчонка что-то пробормотала, по-прежнему лежа на диване. Я заметил нитку слюны, поблескивающую на ее щеке. Слова на неизвестном языке, выдуманном в радужной стране. Сняв свой пуховик, Роана накрыла им ее, будто опасаясь, что она замерзнет. Проявленные неожиданно материнские чувства Норутин резко контрастировали с ее суровым выражением лица. Лазервер был по-прежнему у нее в руке. На секунду мне показалось, что она выстрелит в Директора.

Я кивнул ему продолжать.

– Антон был напуган! Вчера после охоты он даже спросил, есть ли у меня знакомые Толкачи, могут ли помочь с контрабандой. У него не получалось ни с кем договориться. Наверняка, ему угрожали храмники. А к папе с этой проблемой он точно не мог обратиться.

Широко раскрытые глаза Директора как будто мгновенно покраснели, воспаленные страхом и попыткой выкрутиться. За окном замерцали синие и красные фонари мигалок ОБН и медпомощи. Когда Директора вывели из квартиры, Норутин сделала глубокий выдох, словно задерживала дыхание с момента входа в притон.

– Ты расскажешь, что Директор оказал содействие? ― спросил я ее.

– Я ничего не обещала, ― мрачно ответила Норутин, посматривая на девочку, которую на носилках тащили медики.

Пришлось вызывать еще несколько машин медпомощи, чтобы рассовать в каждую десяток подростков, ставших жертвами Директора и наркотика. Большинство было без сознания, а остальные, вращая глазами, терли и чесали уши, сначала требуя, а потом вымаливая новую дозу радужной мази.

В дороге Роана привычно молчит, но в ее взгляде на подсвеченную неоном дорогу мелькают едва заметные судороги и волны боли. Знакомые мне волны боли. Я почти уверен, что кто-то в возрасте той девчонки с кухни, кто дорог Норутин, был зависим от годжолоина и не смог эту зависимость пережить.

Роана подвозит меня до Отдела, и мы договариваемся завтра «проведать» Храм Радиации. Голос Норутин звучит еще суше и отстраненнее. На прощание она кивает, и я захлопываю дверь внедорожника.

В моем автомобиле холодно и пыльно. Усевшись, несколько секунд смотрю куда-то прямо перед собой в грязное лобовое стекло, сражаясь с усталостью и выбирая: отправиться к себе домой или остаться возле Отдела, проведя остаток ночи, укутавшись в пальто.

Откинув спинку кресла и приняв расслабленную позу, я все же выбираю романтику ночлега в салоне машины и открываю пузырек. Втираю радужную мазь в уши и одновременно согреваю руки. Привычно закрываю глаза, удовлетворенно и облегченно выдыхая, что Зуд исчезает с каждым прикосновением, а потом впервые за долгое время я вижу лицо своей умершей дочери. Ее разноцветные очертания проявились на лобовом стекле, мерцая и пульсируя вместе с уличным фонарем. И я позвал ее по имени, протянул руки, блестящие от мази, но пальцы наткнулись на холодное ветровое стекло, а лицо дочери исчезло.

Карина ушла через несколько месяцев, после ее смерти от неизвестной детской болезни, поразившей тогда сотни детей. Едва мы вернулись с организованных массовых похорон, когда отпевали сразу по десятку несчастных маленьких телец, я распечатал литровую бутылку подаренной самодельной браги и выпил всю всего за час. Утром, еле поднимаясь со скомканной болью головой, я вдруг понял, что алкоголь не затупил острие той страшной боли, которую я пытался унять или хотя бы забыть. Совершенно не зная, где находится моя жена, я прошелся по Клоповнику в поисках радужной дозы, навещая старых знакомых. После обеда я осел в одной из общих комнат, похожей на те, в которых мы пару часов назад задержали подростков и Директора. Мои уши были натерты разноцветным годжолоином, а сознание качалось на волнах из созвездий.