Потому я и стал думером. Быть думером – значит ни к чему не стремиться, не ставить грандиозных целей и не строить фантастических планов. Мы поняли, чего это всё стоит. Всё это показуха, пыль в глаза и набивание себе цены. А мы живём тихо, не обманываем ни себя, ни других. Лишь бы нас никто не трогал и не мешал нам барахтаться в своих болотах. Будущего у нас нет. Вот все нам твердят: набери много баллов на экзамене, поступи в престижный вуз и сделай головокружительную карьеру. А зачем? Чтобы стать как бы важной шишкой? Так ведь всё равно не станешь. Будешь винтиком в огромной машине, что выжимает из тебя пот с кровью на какой-нибудь тупой, никому не интересной работе. Ради чего? Чтобы не быть лузером, а все остальные лузеры перед тобой пресмыкались? В этом, что ли, счастье? Да и что вообще такое счастье? Тоже фикция. Взрослые вообще не бывают трезвыми и счастливыми одновременно. Мы вот, думеры, грустить не боимся. В меланхолии тоже есть свои плюсы, и она гораздо честнее. Нам не нужна бестолковая эйфория. Мы погружаемся в меланхолию, как киты в океан. И чувствуем себя в родной стихии…

Вот об этом всём я и думал, пока вдруг не сообразил: возни за стенкой больше нет, и вообще в туалете как-то неестественно тихо. Выглянув из кабинки, я убедился, что вокруг пусто, как в склепе. А это значит только то, что звонок уже прозвенел. Тогда я выскочил в вымерший коридор и погнал по нему в класс.

– А вот и Сева, – строго приветствовал меня учитель. – Проходи, проходи. В школе, вопреки поговорке, семеро одного ждут. И не только семеро.

– Он в туалете был, – сказал Лёва, и задние парты понимающе загоготали.

– Ладно, бывает. Открываем тетради и пишем: «Диктант»…

– Мог бы и не вылезать из своей норы, – буркнул мне Стас.

– Как ты мог бросить свою парашу? – добавил Юрец. – Она так по тебе скучает.

Я прошмыгнул к своему месту, но сделал крюк, чтобы пройти мимо Богдана. Его моё появление, казалось, оставило совершенно равнодушным. Он даже не поднял на меня глаз. Всё его внимание было приковано к блокноту, где он рисовал всадника без лица в балахоне с капюшоном, восседавшего на лошадином скелете. Лишь теперь он с неохотой захлопнул блокнот и обратился к тетрадке. Его рисунок показался мне очень ярким и красивым. Хотел бы и я так уметь – сколько раз пытался научиться, а выходили одни какие-то нелепые уродцы. Чего тут поделать, нет у меня никаких, даже самых малюсеньких талантов…

И только тут я понял, что в этих размышлениях прослушал два первых предложения, а подсмотреть мне их не у кого. Да уж, невезение – это цепь, где одно неминуемо тянет за собой другое…

Ну да и ладно. Всё равно на диктантах я вечно не поспеваю за учителем, так что белое пятно в тексте отнюдь не будет единственным.

Короче, диктант я кое-как пережил. По звонку положил тетрадку на учительский стол и, измученный, поплёлся смотреть расписание на стенде – дневник у меня никогда не бывает заполнен. Если уж кто захочет влепить мне за что-нибудь «пару», то пусть уж сам потрудится вписать свой предмет. Мелочь, но хоть какая-то месть.

А из расписания я узнал, что за одной пыткой мне сразу же без передышки уготована другая. Следующим уроком у нас шла физ-ра. Потому хоть немного перевести дух в кабинке было нельзя – нужно спешить в раздевалку, чтобы успеть переодеться в спортивную форму.

А в раздевалке вся банда уже в сборе, и никуда я от них на это время не денусь. Не было только Лёвы и Сени – какой-то хитростью они легально прошатывают этот ненавистный им предмет, прикрываясь очередными олимпиадами или слётом юных натуралистов. Запашок уже успел настояться – эта непередаваемая смесь испарений не ведавших дезодоранта тел, грязных кроссовок, сигаретного дыма, перегара и приторного аромата Стасова парфюма, на который, как он говорит, «все тёлки западают».