– А что я смогу сделать-то? – спросил я вслух, напрягая нескольких людей, ожидающих автобус, неожиданно даже для самого себя, не понимая суть своего вопроса. – Я не готов. Я не помогу.

На выдохе, проговорив последнюю фразу, меня вырвало на брусчатку, благо никого рядом не было, и я никому не попортил ботинки. Жадно хватал воздух, будто пять минут держался под водой. Путь лежал достаточно долгим, но вернуться в маршрутку – себе дороже. Тошнота не уходила, но хотя бы гул стих. «Куда я должен идти?» – вторило и вторило, заплетаясь между собой в кашу. Чем чаще повторяешь одно предложение, тем бессмысленнее становятся слова в нём. Да и потрошить прошлое не совсем в моём духе: я скорее пытаюсь сохранить его в пробирке, в серванте, закопанной капсулой на неопределённый срок. И, конечно же, я вместе с ним маринуюсь в собственном соку.

Лично для меня – это безопасный исход. Сейчас всё идёт не так, как должно. Удобная яма топится под ливнем, а я в панике – хоть знаю, что не выберусь, пытаюсь вскарабкаться по грязи. Когда прошлое пытается мешать настоящему – это небезопасно. Я помню, что так было раньше, но не помню, как я справлялся с этим. Не зря говорят, что мы, взрослые, – блеклая копия себя в юности, потому что тогда мы верили в идеалы, а мир делился на чёрное и белое. Сейчас под щетиной лет два мира смешиваются в одну серую массу, а ты потерял шпаргалку с решением, чтобы не путаться между тем, что хорошо, а что плохо. Она, эта София, столько раз пыталась мешать мне жить в определённом пузыре, где я забыл что-то неудобное, думая, будто я способен что-то решить. Случившееся не миновать, я понимаю, но она, поселившись заразой, хотела затащить меня обратно. И я вспоминал её образ только, когда прошёл гул, который хотел напомнить мне прошедшее, давнее. Её образ: на поляне, у лавочки, в продуктовом, в клубе, по всей деревне. Как будто она заполоняла собой всё пространство, постоянно присутствуя рядом. Неужели я так глубоко зарыл её, что только сейчас хоть мало-мальски сообразил, кто она?

Два щелчка, скрежет. Дома горел свет и пахло жареным. Это не удивило, а смутило. Не снимая обувь, я пробрался на кухню и знал, кого я встречу. На кухне у плиты стояла мама, готовя тушёную курицу с жареным картофелем. Я простонал от вкуснейшего запаха, и только сейчас она заметила моё присутствие. Седоватые волосы, проглядываемые из-под краски, в припрыжку повернулись с головой. Мама кивнула, сжимая губы, отпустила взгляд к моим ногам, и приветливое лицо сменилось грозным, добавляя цык.

– Ну и куда в обуви пошёл? И так свинарник развёл! – строгим выговором пронеслось в мою сторону, но я, сдерживая смешок, лишь вернулся к коридору.

– Сама говорила: своя квартира будет – тогда живи как хочешь.

– Тоже своя, – твердила мать. – От бабушки осталась! Так будь любезен уважать память о человеке. Прокурил тут всё, песок в ноги впивается, как на пляже.

Я прошёл в ванную и умывал руки в прямом и переносном смысле – переспорить эту женщину себе дороже, и всё равно выйдешь проигравшей стороной. Свежеприготовленное манило мой освободившийся час назад желудок, к тому же я давно не ел ничего не полуфабрикатного. Спешно я садился за стол, чтобы успеть к дымке из тарелки.

– Вкусно? – спросила мать, чему я только промычал.

Поставив чайник кипятиться, она присоединилась ко мне, но ела более размеренно, а не жадно поглощая, как это делал я, озверев от домашней еды.

– С чего решила зайти? – проглатывая, спросил я.

– Я не могу зайти?

Для матери было не свойственно приходить ко мне. Не свойственно и предупреждать, что она будет дома, но она, по её собственным словам, имела на это полное право – дом её матери, в котором она провела своё детство, как-никак. Вспоминая бабушку, на ум приходит характеристика: доброй души на тонкой грани от скряги. Один косой взгляд мог перечеркнуть все те счастливые годы общения, поэтому она отвернулась почти ото всех, кроме меня. Упрямство матери в выборе мужчины разозлило бабушку, но с моим появлением было объявлено перемирие, хоть и без фанатизма, хоть и были попытки разгладить ситуацию, что искажало нежное лицо бабули скрываемым, но чётко читаемым гневом.