– Вы меня, вероятно, убьёте?
– Нет, что ты. Заметь – пока ты ничего дурного не делаешь, и я ничего дурного не делаю… Но если ты ещё раз закричишь, я снова заткну тебе рот и закатаю в ковёр – и так всякий раз. Уж я, брат, такой человек!
Перед сном пили чай и ужинали.
– Кушай, – сказал Берегов самым доброжелательным тоном. – Вот котлеты, вот сардины.
– Я не могу есть котлет, – сказал Кися. – Они пахнут мылом.
– Неправда. А впрочем, ешь сардины.
– И сардины не могу есть, они какие-то плоские…
– Эх ты, – потрепал его по плечу Берегов. – Скажи просто, что есть не хочешь.
– Нет, хочу. Я бы съел яичницу и хлеб с вареньем.
– Не получишь! (Снова это железо в голосе. Кися стал вздрагивать, когда оно лязгало.) Если ты не хочешь есть, не стану тебя упрашивать. Проголодаешься – съешь. Я тут всё оставлю до утра на столе. А теперь пойдём спать.
– Я боюсь спать один в комнате.
– Чепуха. Моя комната рядом: можно открыть дверь. А если начнёшь капризничать – снова в ванную! Там, брат, страшнее.
– А если я маме потом скажу, что вы со мною делаете…
– Что ж, говори. Я найду себе тогда другое место.
Кися свесил голову на грудь и молча побрёл в свою комнату.
Утром, когда Берегов вышел в столовую, он увидел Кисю, сидящего за столом и с видом молодого волчонка пожирающего холодные котлеты и сардины.
– Вкусно?
Кися промычал что-то набитым ртом.
– Чудак ты! Я ж тебе говорил. Просто ты вчера не был голоден. Ты, вообще, меня слушайся – я всегда говорю правду и всё знаю. Поел? А теперь принеси книжку, будем учить склады.
Кися принёс книжку, развернул её, прислонился к плечу Берегова и погрузился в пучину науки.
…………………………………………………………….
– Ну вот, молодцом. На сегодня довольно. А теперь отдохнём. И знаешь как? Я тебе нарисую картинку…
Глаза Киси сверкнули.
– Как… картинку…
– Очень, брат, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь, – дом, лошадь с экипажем, лес, а потом подарю тебе. Сделаем рамку и повесим в твоей комнате.
– Ну, скорей! А где краски?
– В моей комнате. Я принесу.
– Да зачем вы, я сам. Вы сидите. Сам сбегаю. Это действительно здорово!
Прошла неделя со времени отъезда Талалаевых в Харьков.
Ясным солнечным днём Берегов и Кися сидели в городском сквере и ели из бумажной коробочки пирожки с говядиной.
– Я вам, Георгий Иваныч, за свою половину пирожков отдам, – сказал Кися. – У меня рубль есть дома.
– Ну, вот ещё глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этот рубль купим книжку, и я тебе почитаю.
– Вот это здорово!
– Только надо успеть прочесть до приезда папы и мамы.
– А разве они мешают?
– Не то что мешают. Но мне придётся уйти, когда мама узнает, что я тебя в ковёр закатывал, морил голодом.
– А откуда она узнает? – с тайным ужасом спросил Кися.
– Ты же говорил тогда, что сам скажешь…
И тонкий, как серебро, голосок прозвенел в потеплевшем воздухе:
– С ума я сошёл, что ли?!
Надежда Тэффи
Рис. С. Бордюга и Н. Трепенок
Кишмиш
Великий пост. Москва.
Гудит далёким глухим гулом церковный колокол. Ровные удары сливаются в сплошной тяжкий стон.
Через дверь, открытую в мутную предутренней мглой комнату, видно, как под тихие, осторожные шорохи движется неясная фигура. Она то зыбко выделяется густым серым пятном, то снова расплывается и совсем сливается с мутной мглой. Шорохи стихают, скрипнула половица, и ещё одна – подальше. Всё стихло. Это няня ушла в церковь, к утрене.
Она говеет.
Вот тут делается страшно.
Девочка свёртывается комочком в своей постели, чуть дышит. И всё слушает и смотрит, слушает и смотрит.
Гул становится зловещим. Чувствуется беззащитность и одиночество. Если позвать – никто не придёт. А что может случиться? Ночь кончается, наверное, петухи уже пропели зорю, и все привидения убрались восвояси.