– Нет, тётя Маша, занавески пусть уберут, а машину – Слава приедет, как скажет, так и будет.

– Что твой Слава скажет, что он может путного сказать!

– Машину правда негде ставить, диван не раздвинется. Если и убирать из коридора, то только в кухню, а там и так тесно – вмешалась я.

– Кухню загромождать не дам.

– Ну и пусть стоит, где поставили! – повысила голос Мария Николаевна.

– А занавески уберу, у себя повешу. Гардин ещё нет, когда шторы раздвинуты, с улицы всё, как на ладони, – поспешила я разрядить обстановку.

– Вот и хорошо. Долго здесь жить собираетесь?

– Как получится, особой радости нет, как понимаете.

– Вот вы на время, а мы просили эту комнату, с мужем разошлись, а живём вместе, не по-людски это.

– Валя, я не добивалась, чтобы вам не дали эту комнату. Мы сюда переехали не от хорошей жизни, и будем жить, пока не дадут квартиру или не найдём что-то подходящее. Я думаю, всё будет хорошо.

– Вы думаете? – Она стояла в моих открытых дверях, а тут ушла, только двери не закрыла, и я слышала, как она говорит в коридоре:

– Вот Слава вернётся, узнаете, как здесь хорошо.

И сердце у меня сжалось.

Я раскладывала вещи. Каждую держала в руках, чтобы найти ей место. Коробки выбрасывать не пришлось, я составила их в углу, и в них была сложена вся наша одежда.

Рубашки лежали сверху, аккуратно сложенные, а всё остальное приходилось вынимать, чтобы найти какую-нибудь вещь. Почему-то меня это не раздражало, я непоколебимо верила – мы здесь временно, я потом годами верила в это изо всех сил.

Но в то, что мы с Витей навсегда вместе, я поверила ещё в Соломенной сторожке. И теперь, когда мне попался пакет с его документами, я сложила их в общую папку.

Это была его жизнь до меня. Табель за четвёртый класс со всеми пятёрками, диплом – почти все пятёрки, свидетельство о браке, свидетельство о разводе. Паспорт, военный билет, водительские права. И вдруг – его письмо маме в сорок пятом году, когда он уже почти четыре года её не видел.

Это был просто крик детской души: «Мама, приезжай поскорей, мы с Ликой очень скучаем». Про четвёрку по изложению, и опять: «Мама, приезжай!»

И приписка кого-то из взрослых – «Приезжай, Таня, дети извелись совсем».

Ему тоже не хватало материнской любви. Правда, мне досталось от отца столько любви в раннем детстве, до войны, что хватило на всю жизнь. И ещё я собирала любовь по капле у соседей, у мам своих подруг.

У него, наверно, этого не было. Я долго не могла выпустить письмо из рук. Зачем-то он хранил его при живой матери!

А потом сложила так, как оно было сложено, и вернула в наши общие документы.

Я ждала приезда Славы со страхом. Всегда боялась пьяных, а их почему-то непреодолимо тянуло ко мне. Правда, в доме никто не пил, и двор наш не видел пьяных. И улица – может, потому, что это была еврейская окраина.

На Высших курсах ребята пили здорово, но это были свои, родные пьяницы. Когда они забредали ко мне в поисках женского тепла и понимания, я не пугалась. И не кричала радостно, как вначале:

– Да! Войдите! – А сама выходила за дверь.

Пьяных не впускала:

– Пойди, поспи, потом придёшь, я тебя чаем напою.

Действовало безотказно. Ни крика, ни ругани. Кто приходил за обещанным чаем, а кто-то спрашивал на занятиях:

– Свет, я тебе ничего такого не говорил? Помню, что заходил, а что говорил, не помню.

– Да нет, ничего особенного. Сказал, погаси свитло, гарна ты жинка, только с мужиками больно строга.

– Вот дурак! Ты не сердишься?

– Ну что ты, я большая, всё понимаю.

Вот с чужими не было никакого сладу. Дочка моей давней подруги, у которой я часто останавливалась, когда приезжала в командировки, учила меня: