– Время, – сказал Лоран.

Надо же было что-то сказать.

– Время – великий целитель. Поверьте мне… Вы молоды. Вся жизнь впереди. Постепенно… Сами увидите…

Он избегал разговоров о болезнях, о невзгодах, о семейных проблемах. Ему приходилось только присутствовать на светских похоронах известных людей. На этих церемониях, по обыкновению, в определенный момент он тоже обходил гроб, но сразу после этого с облегчением покидал пропахший ладаном дом, чтобы предоставить это место другим. Затем пожимал руки окружающим. Одев на несколько минут маску неизбывного горя, он скучал и произносил слова, избитые, как морская галька, типа: «Если бы вы знали, как мы были близки… Какая потеря! Мужайтесь!» или же «Я всем сердцем вам сочувствую. Вы увидите: время все ставит на место».

Лиза плакала с открытыми глазами.

– Нет ли у вас носового платка? – спросила она. – Я не взяла свой. Думала, что так я не смогу плакать.

«Идиотская женская логика, – подумал он. – Если у меня не будет огнетушителя, мой дом не сгорит».

Он пощупал карманы брюк.

– Есть платок, – сказал он. – Помятый, но чистый. Возьмите… Если бы вы могли перестать лить слезы, это меня устроило бы. На нас все смотрят.

– Мне наплевать, – сказала она спокойно.

И она высморкалась, как сморкаются солдаты. С громким «вруум».

– Продолжим обед, если хотите, – сказал он. – А потом вы вернетесь в гостиницу и спокойно поспите.

– Я не сплю спокойно. Принимаю уймище снотворных, – ответила она.

И добавила, прищурив глаза:

– По какой-то теории, от любви лучше спят, чем от лекарств.

Он почувствовал легкую неловкость. Врожденная застенчивость, передаваемая из поколения в поколение, мешала ему произносить слова, выражающие отношения между людьми, их чувства и физическое ощущение.

Она еще раз высморкалась.

– Я успокаиваюсь, – сказала она. – Теперь будет легче. Скоро пройдет.

Потом добавила:

– Господин Же, я знаю: я вам надоела. Боль других людей это как жмущая обувь: очень хочется от нее избавиться. Я не имею права вас обвинять только потому, что вы – живой. Но отец мой так любил жизнь, больше, чем вы.

– Откуда вы знаете?

– Догадываюсь.

Она вытерла глаза. «Скоро дело дойдет до салфеток, – подумал Лоран. – Потом до скатерти… А потом – до моей рубашки. Это ужасно, такое количество слез!» Один из сидевших за соседним столом, благожелательный швейцарец, повернулся к ним. Буквально на секундочку. «Еще немного, и он предложил бы свою помощь с большим красным крестом во взоре», – подумал Лоран.

– Что неприятно в печальных обстоятельствах, – пояснила Лиза, разжевывая слова, как учитель, чтобы ученики успевали записывать, – что неприятно, так это незащищенность от переживаний. Переживание выжимает вас как лимон. Мамина подруга хотела, чтобы я пошла к врачу, который может временно приостановить действие слезоточивых желез. Человек остается со своим горем, а глаза – сухие. Представляете, какой ужас?

Он ничего подобного не представлял. Ужин был невозвратно испорчен. Невозвратно. Надо было уходить любой ценой.

– Перестаньте плакать, – воскликнул он. – Меня примут за мучителя детей.

– Вы не настолько стары, – ответила она.

Она не поняла смысл шутки.

Слово «старый» прозвучало как шипение пережаренного масла.

– Я не намного от вас отличаюсь… Горе очищает. Но от него становишься ворчливым, и люди начинают вас избегать. Как же быстро им надоедают чужие невзгоды! Чем больше я плачу, тем старее выгляжу. Это вас устраивает? Нет?

– У вас очень специфичная логика, – сказал он.

Когда эта тема исчерпалась, он попытался создать хотя бы братскую атмосферу. Ни отец, ни любовник, ни старший брат, ни друг семьи. Всей семьи. Он скорчил гримасу. Доверенное лицо. Вот. Он вспомнил, что она говорила ему о демонстрации против ядерного оружия, о том, что он воспользуется этим ужином, чтобы приоткрыть дверь в мир молодых, о котором он мало знал.