Чтобы выглядеть больше похожим на друга, более галантным перед тем, как расстаться, а главное, потому, что ему так захотелось, – он взял Лизу под руку. Вышли на улицу, сверкающую от дождя. Дрожа, Лиза подняла меховой воротник.

– Я бы хотел подольше быть вместе.

Он решил пройти часть пути вместе с ней.

– Пройдемся немножко. Найдем такси, и я доставлю вас до дома.

– Мой «дом» – бедная гостиница, – сказала она. – И я делю комнату с девицей, которая будет меня допрашивать. Мне вовсе не хочется возвращаться сейчас. Знаю местечко… – продолжала она. – Там есть пианист и саксофон… Играют, как настоящий джаз… Как в Новом Орлеане… Там можно будет поесть.

– Я не из тех, кто составляет приятную компанию для такого рода мест, – ответил он.

– Вам больше нравится быть один на один?

– Возможно.

Он опасался ее. Она раскрывалась с ложной невинностью. Плотоядный цветочек, закамуфлированный под вегетарианца.

Она дрожала

– Глупо так страдать от холода.

– Ведь ваше манто теплое или нет?

– У меня душа мерзнет. Мне страшно. У меня комната на двоих с моей коллегой, но все же я одинока. Потому что потеряла отца. Не думаю, что вы поймете. Страдание – вещь очень субъективная. И потом, французы и чувства… Это специфично. Тут некая смесь…

– Смесь чего? – спросил он.

– Противоречивых аргументов, которые извращают все.

– Вы об этом ничего не знаете, – сказал он, усталый.

– Мать моя француженка. Она перестала страдать через полгода после смерти моего отца. «Через какое-то время, – сказала она, – нет резона продолжать оплакивать».

– Нельзя же всю жизнь плакать, – сказал Лоран.

– Вот видите, – воскликнула она. – Вы рассуждаете точно так же.

– Я не советник, не комментатор, не исповедник. Просто за день работы лектором я иссяк.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я еще не хочу возвращаться.

Он покачал головой и взял ее за талию. Они шли медленно. Повстречали даму, которая терпеливо наблюдала за своей собакой, обнюхивающей что-то задумчиво и долго. Поднимет собака ногу или нет? Они прошли мимо и продолжали деликатную прогулку в женевской ночи, Лиза повернулась к Лорану:

– У меня кошмары.

– У всех бывают… – сказал он. – Это жизнь. Есть средство от этого: лампа у изголовья и хорошая книга.

Она положила ладонь на руку Лорана.

– Пожалуйста, будьте совершенно откровенны, что вы думаете обо мне? Но скажите правду.

Он глубоко вздохнул, прежде чем ответить:

– Вы так же неосторожны, как и соблазнительны.

– А вы такой привлекательный, – сказала она.

Она остановилась. Лоран обнял ее. У нее было такое сильное ощущение, почти блаженство, подняла голову. Взволнованное лицо ее приняло детское выражение. Из-за этого он не смог поцеловать ее в губы. Они продолжили идти в прежнем ритме.

Потом она остановилась и повернулась к нему:

– Я… – сказала она, прикасаясь губами к обшлагам пальто Лорана.

– Вы?

– Я вела себя, как избалованное дитя. Вы еще сердитесь на меня?

– Нет. Я чувствую ваше смятение. Вашу печаль. Может быть, вам следует повидать вашу матушку?

– Нет, – сказала она. – Кого угодно, но не ее.

Казалось, ночная Женева всплыла из сновидения.

– У нас есть дом возле венгерской границы, в Бургенланде. Я говорила вам, что отец мой был венгр?

– Да. Нет. Не знаю.

– Мы повсюду повесили кормушки. Птицы одолевали нас. Мать все время протестовала. Она говорила, что птицы все запачкают. Это было глупо с ее стороны. Нет ничего прекраснее нашествия счастливых птиц.

Надо было, чтобы он что-то сказал:

– Вы еще ездите в этот дом?

– Да, – сказала она. – Там остановилось время. Все вещи моего отца находятся там. Даже газета, сложенная на его письменном столе.