— Послушай, — сказала я и даже не сквозь зубы. — Вот этим вот, — я указала на испорченные клубни, — ты и Анриет свели на нет все усилия вчерашнего дня. Мошки опять летают, а клубни продолжают гнить. Употреблять их в пищу опасно, тем более детям. Знаешь… — Вот теперь привести пример стоило обязательно, хотя я не была уверена, что картофель здесь — то, что на него так похоже — тот же, что и у нас, но это было не столь существенно, и только когда я уже начала говорить, сообразила, что случай отравления картофелем, год хранившимся в подвале в лондонской школе в семидесятые годы двадцатого века, может быть воспринят как рецепт. — Если кто-то из детей заболеет, я отправлю тебя на самую тяжелую работу, а когда все будут спать, ты будешь каяться. 

Глаза женщины забегали. Кто бы и назвал меня бессердечной дрянью, но я и в прежней жизни мало полагалась на порядочность людей. Насмотрелась, скажем так, на бывших лучших друзей и некогда страстно влюбленных. 

Стараясь сдержать все сильнее разгорающийся гнев, я отправилась в погреб. Повариха шла за мной.

— Все перебрать — с самого начала. — Я остановилась, оглядела пространство. — Здесь достаточно места, чтобы хранить все овощи и мясо. Наверху оставить только крупы, и вот что… чтобы не было мух, повесите горную полынь. — Откуда у меня это выплыло? Но неважно. 

— Вонять же будет, святая сестра, — захныкала повариха.

— Там сейчас воняет! И мухи!

Приемлемо ли монашке периодически срываться на крик? Но Милосердная простит. Иначе не получается. 

— В обед кухня должна сиять и все испорченное должно быть выброшено, — приказала я. Повариха кивнула и начала подниматься из подвала. Я ее не останавливала — проводила ревизию. Мне показалось, что одним-единственным способом я могу дать понять, как стоит поступить с испорченной едой.

Да, причина такого количества испорченных овощей и круп могла быть и в том, что какие-то овощи нельзя хранить вместе с другими… Я не занималась хозяйственными спорами, но коллеги-корпоративщики на форумах делились всяким. К сожалению, я не запомнила тонкости, да и сами овощи могли отличаться от тех, что были у нас… Я проходила мимо корзин, хватала испорченные клубни и без всякого сожаления выкидывала их на пол, надеясь, что наглядно насельницам станет яснее, как поступить и что я от них хочу.

В погребе было прохладно и почти что темно — свет шел только сверху, из кладовой, где горели свечи и неясно светились несколько камней на стенах. Их я заметила еще вчера и о природе свечения предпочла не задумываться, потому что в моем мире на это были способны не самые безвредные элементы. Но то, что насельницы не были изможденными, худыми и лысыми, подсказывало, что это не радиация, а какое-то иное явление. Не факт, что менее безопасное.

Молитва уже окончилась, женщины входили в столовую, хмурые, озлобленные, и услышала я за какие-то полминуты немало интересного — пусть и приглушенно и, вероятно, не все.

— Лентяйка, паршивка эта Бетси, опять дрыхнет, опять все сгорело! 

— А ну пусти, расселась, пошла вон, вон туда проваливай, это чистый конец стола!

— Да кто бы говорил, это ты-то чистая? Да почитай я честнее! Да ты…

— Это что, она нас девками назвала? Эй, Кэтрин, ты слыхала? Эта нянька, которая не столько детей, сколько хозяина да старших сыновей нянчила? Это кто девка из нас, а?

— Да я честная кабацкая девка была! — завопила, как я поняла, та самая Кэтрин. — А она меня?..

— А ну перестать! Живо! — рявкнула я, хотя меня, конечно, никто не слышал, но обернуться я успела, как и успела увидеть, как светлый квадрат наверху исчез. Опустилась тяжелая крышка, погреб погрузился во тьму, меня окутала мертвая неестественная тишина.