Проснулась я от звона колоколов. Мне не пришлось ничего вспоминать – молитва, утренняя молитва, я же монашка, я должна на ней быть. И казалось бы, ранний подъем должен меня привести в замешательство и уныние, но я собиралась споро и без малейших страданий, даже не пытаясь себе объяснить, какого черта. Любопытство? И новый день. Сиротский приют, напомнила я себе, и столовая – трапезная, скорее – и прачечная, и много дел.

Но я не успела накинуть на плечи и голову хабит, как в дверь по-хозяйски постучали.

– Сестра Шанталь?

На пороге стояла упитанная коренастая монашка, одетая точно так же, как я, только хабит у нее был короче и из-под подола выглядывали мужские грубые сапоги. Лет ей было около тридцати, и я подумала – она всю жизнь провела в монастыре. В ней просто чувствовалось полное единение с этими крепкими стенами.

– Матери-настоятельнице все еще нездоровится, – хмуро сказала монашка. От нее попахивало известным с древности лекарственным средством, и потому она от меня отворачивалась. – Там ждет охотник, примите его. Кажется, у него очень скверные новости…

– Сестра?.. – начала я, изо всех сил стараясь не морщить задумчиво лоб. Ведь всех этих людей я должна знать по именам. И молитвы должна знать, а с этим намного хуже. Имена я имею право запамятовать, молитвы – нет.

Монашка поняла меня по-своему.

– Кашляю, сестра, – она действительно кашлянула в сторону. – Еще мой дедушка говорил, что нет лучше средства, чем глотнуть на ночь чего покрепче.

«Глотнуть» в ее понятии было явно не чайную ложку и не исключительно на ночь. Не то чтобы она нетвердо стояла на ногах, но взгляд был блажен и расфокусирован.

– Молитесь, сестра, – сказала я с упреком. Что одно, что второе – самовнушение, но с учетом того, как сложно здесь с медициной – пусть лучше молится.

Как зовут эту сестру, я так и не узнала – пока. Я вышла, обойдя ее по широкой дуге, потому что запах алкоголя не выносила, и сделала шаг в сторону своего кабинетика.

– Охотник ждет вас в кабинете матери-настоятельницы, – буркнула мне в спину сестра и, как мне показалось, у нее за пазухой что-то булькнуло. – Я пойду пока в святой сад, мало ли, что там ночью случилось. А вы скажите этому богохульнику, – добавила она, – чтобы он туда вышел. Не работают глифы-то, сестра.

Я открыла рот, сразу закрыла, потому что спрашивать у сестры, где кабинет матери-настоятельницы, было некстати. Я понадеялась, что найду его сама, положившись на память тела сестры Шанталь.

Монастырь жил своей незатейливой жизнью. Откуда-то, вероятно, из церкви, доносился негромкий мелодичный перезвон, мимо меня в направлении детского приюта торопливо прошла сухая высокая женщина с огромной кастрюлей в руках – и я не удержалась.

– Постойте.

Женщина покорно встала и не менее покорно заглянула мне в глаза. Я подошла ближе, указала пальцем на кастрюлю. Впрочем, кастрюлей это сложно было назвать – скорее лохань, к тому же не очень чистая. Не очень – я покривила душой.

– Откройте.

Женщина заозиралась – лохань надо было куда-то пристроить, она была здоровенной и тяжелой, и еще мешало полотенце как прихватка – темно-серая засаленная ткань, и цвет ее был однозначно не изначальный. Женщина досеменила до широкого подоконника и поставила лохань туда, перехватила тряпку и открыла крышку.

– Что это?

– Завтрак, сестра. На чистом молоке.

Может быть, жуткое варево и вправду было на молоке. Запах молочный – тут мне возразить было нечего.

– Это же очистки, – деревянным голосом заметила я. – И какие-то ошметки. – В крупе, которая была насыпана в отвратительную тюрю довольно щедро, я разглядела даже крупные личинки. – Вы кормите этим детей?