Только на этот раз не из кладовки. За обычной, входной дверью, которую Ника заперла на замок и ещё на старый бабушкин засов и цепочку.

Очнувшись в очередной раз от рваного сна, она включила торшер, поднялась. Задержалась на пороге, раздумывая, не заглянуть ли в глазок. Даже сделала пару шагов в крохотную тёмную прихожую… а потом отшатнулась от острого предчувствия, даже уверенности: за дверью кто-то был. Чёрное око дверного глазка притягивало и пугало – словно та самая пропасть, которая могла посмотреть на тебя в ответ. И смотреть Нике было страшно.

По ту сторону не раздавалось ни звука – ни шороха, ни дыхания, и даже скрестись перестало. Но откуда-то она знала совершенно точно, что если посмотрит – то увидит нечто такое, что видеть совсем не нужно… И впервые за долгое время стены прихожей показались ей осиротевшими без маминых и бабушкиных поделок. А ещё, вспоминая, как корчились, скрючиваясь в огне фигурки, Ника впервые почему-то пожалела о том, что они с Виком сделали.

Боясь даже дышать, чтобы не выдать присутствия тому, что за дверью, девушка попятилась в комнату. Тихо скрипнула нижняя дверца серванта, откуда она достала заветную коробку.

«Память. Осторожно, хрупко».

Ободок. Мамины куколки. Фотография. Ника разложила их на кровати, словно какой-нибудь ведьмин круг, а фоторамку прижала к себе. Горло привычно свело непрошеными слезами.

За дверью что-то стукнуло, зашевелилось, щёлкнуло. Ника бросила взгляд на телефон. Может, в полицию позвонить? Нет, эту мысль она отмела сразу. Ещё можно было написать Вику, мол, страшно, приезжай… Но ведь поймёт ещё что-то не то. Да и не могла ж она рассказать, как испугалась того парня. В белом пыльнике и красных кедах.

Мысль заканчивать не хотелось, но слова деда эхом отозвались в голове, а внутренности скрутило страхом.

«… глаз у него соломой заткнут…»

– Мам… – тихо позвала она, как в детстве, зажмурилась и укуталась в одеяло. А вместе с одеялом её окутало таким уютным защищающим теплом, словно она снова была не одна, и всё непременно должно быть хорошо.

Нехитрая магия, ведомая каждому ребёнку – пока ты не смотришь, тебя тоже не видно. Где-то она ведь слышала эту фразу… Кажется, бабушка бормотала за плетением: «Если их видишь, они видят тебя. Пока не смотришь, тебя не видно». И смутно Ника вспомнила, что уже видела когда-то что-то такое, не предназначенное для её глаз… и отчаянно, всем сердцем пожелала больше никогда не видеть.

Как она заснула – или просто отрубилась от усталости – девушка уже не помнила. А когда проснулась, солнце било в окно, а с улицы раздавались самые обычные звуки, привычные и земные. Никины соседи, пара гостей из Средней Азии, опять пытались завести свою старую газель, разбавляя родную речь исконно русским матом. Издалека доносился лай Бублика, которого тётя Катя привязывала у входа в продуктовый, и он ужасно переживал. На площадке играли дети – счастливое время каникул. А у неё, у Ники, как раз ведь начался отпуск…

Вчерашние ужасы выветрились, только пальцы судорогой свело, так сильно она сжимала рамку с фотографией. Девушка отложила фото на тумбочку, не решаясь посмотреть, откинула одеяло, садясь, и на пол что-то посыпалось с тихим стуком.

Ободок и мамины куколки. Россыпь рябиновых бусин – как жалко! Сами куколки были целы, но их прекрасные уютные украшения порвались.

«Беду отвели», – услышала она мамин шёпот будто наяву. Мама всегда так говорила, если у Ники рвался браслет или она теряла кольцо или серёжку.

Бусинки рассыпались по полу. Некоторые закатились под кровать. Ника смотрела на них, никак не решаясь собрать, и всё думала – неужели этой ночью