В спектаклях этого театра, по выражению ценителей, царил «оргиастический дух абсолютной свободы и раскрепощения плоти». Смирнов каждый раз показывал что-нибудь «остренькое»: женский и мужской стриптиз, акробатические трюки в постели, исполнение мужских ролей – женщинами, а женских – раскрашенными мальчиками. Он увлекался античностью. Его «Вакханки», поставленные очень откровенно, кроваво и брутально, всколыхнули Париж, когда «Табакерка» ездила туда на гастроли. Однако…
В Москве, в отличие от Парижа, к «Табакерке» было несколько иное отношение. Сейчас, сидя за одним столом с этим человеком, Катя размышляла о том, что же это за существо такое – актер, ставший театральным режиссером? Смирнов, запечатленный камерой в вихре гражданской войны, в комиссарской тужурке, лихо косящий с мчащейся тачанки пулеметным огнем махновцев, был тем же самым человеком, тем же самым исполнителем, что выходил на сцену в «Жюстине», где он, напудренный и накрашенный, в аллонжевом парике и кружевах, играл брутального извращенца, сладостно и жестоко наказывавшего плетью голозадых, жеманных пастушек и пастушков на пасторальной лужайке.
«Какие причудливые зигзаги творческой биографии, – насмешливо думала Катя. – Или все эти эротические причуды от возраста? Впрочем, а чем сейчас еще привлечешь внимание публики, вызовешь ажиотаж, сделаешь деньги, наконец, как не скандалом? А когда и маньяки-извращенцы публике наскучат, он возьмет да и снова поставит „Оптимистическую трагедию“».
Из газет она знала, что Смирнов год назад женился на молодой актрисе своего театра. Это, как писали газеты, была «самая шумная московская свадьба докризисного периода». У них родился ребенок. Неравные браки были по-прежнему в большой моде. Катя сожалела, что у Чебукиани Смирнов появился один. Ей бы очень хотелось взглянуть и на его жену.
С Александрой Модестовной – и это было ясно с первого взгляда – Смирнова связывала старинная дружба. Он был явно свой человек в ее доме, хорошо знал ее мужа. Имя Георгия Чебукиани – «Гоги», как называл его Смирнов, то и дело упоминалось за столом: «А помните, какой Гога предложил тост на открытии…»; «Гога никогда не взялся бы за тот госзаказ, если бы не звонок Фурцевой в мастерскую…»; «Гога любил айву, помните, как мы в Гаграх…»
С Юлией Павловной Смирнова, видимо, тоже связывало давнее знакомство. Но общее между ними было все же несколько иным: в их отношениях не чувствовалось той простоты, с которой он обращался к «вдове Гоги». Когда говорила Юлия Павловна, Смирнов слушал молча, внимательно (Кате даже показалось, что напряженно). Он вроде бы и хотел, и вместе с тем не хотел отвечать на ее вопросы, улыбаться ее шуткам. Именно Смирнов в тот вечер и пил больше всех за столом спиртного. Рюмка за рюмкой – он прихлебывал коньяк маленькими глотками. Сосал дольку лимона, иногда брал из коробки шоколадную конфету, а затем снова сам наполнял свою рюмку. Когда он потянулся за конфетами на дальний край стола, Катя увидела, что левая рука его изувечена: ладонь пересекал длинный косой шрам. Уже полузаживший, наполовину зарубцевавшийся.
Скоро Смирнов заметно опьянел. Лицо его покраснело. Зрачки расширились, отчего сами глаза стали казаться темными, огромными, глубокими. Во взгляде его Катя читала все ту же усталость, пресыщенность и какую-то мрачную меланхолию, хотя он охотно участвовал в общей беседе, иногда даже рассказывал анекдот, а иногда громко смеялся. Создавалось впечатление, что мысли этого человека где-то очень, очень далеко и от этого застолья, и от собеседников. И вот тут-то…