Она знала, куда обратиться и кому стоило дать денег, чтобы достать необходимые медикаменты. Да, ей пришлось подтянуть связи покойного мужа, обратиться к Тихонову-Савицкому, провести с ним ужин, в течение которого он без конца склонялся к ее ручке и противными влажными губами лобызал ее. Ей пришлось терпеть его вздохи и признания, сидя с каменным лицом в ресторане, пока он крутился вокруг нее, без конца шепча ей в ухо: «Моя богиня!», чтобы в один прекрасный момент поставить заветную коробочку с лекарствами на стол доктора. А пока ждала лекарства, вдруг ощутила, что небо стало грандиозно высоким и голубым, а рутинный труд в мастерской в нескольких метрах от его больничной кровати уже не казался таким тяжелым. Она бежала на работу с утра со всех ног, неся в руках завернутые кусочки мягкого испеченного Нино хлеба, с большим трудом раздобытое мясо, сушеный урюк, с трудом раздобытые сигареты.

Поначалу он все так и лежал к ней спиной, накрыв голову обеими руками, поджав к груди ногу, делая вид, что спит. Но она снова и снова садилась рядом, совала ему в рот мягкий домашний хлеб, зажигала сигарету и подносила к его плотно сжатым губам. На запах сигарет он сдавался, с трудом приподнимался на кровати, не позволяя ей помогать себе и не поворачивая перебинтованную голову к ней. Нервно подрагивавшими пальцами брал сигарету и с плохо скрываемым наслаждением затягивался, молча, тяжело дыша, выпуская дым в сторону. Она с замиранием сердца следила глазами, как привычным движением его длинные загрубевшие с черными ногтями пальцы подносили сигарету ко рту, а его губы знакомо вытягивались, втягивая в себя дым. Столько раз она наблюдала за этим в той прошлой жизни! Ком подкатывал к горлу. Иногда он протягивал ей тлеющую сигарету и жестом показывал в сторону соседней койки. Ольга понимала – вставала и давала затянуться солдату без рук. Взгляд того оживал, глаза суетливо следили за красным огоньком на конце сигареты, он жадно затягивался – раз, два, и благодарно выпускал дым в сторону.

Пару раз она пыталась расспросить Гришу, как он оказался на фронте. Он долго и упорно молчал, отворачиваясь. А в один из дней, наконец, сухо бросил, протягивая ей крошечный окурок:

– Меня схватили, когда я пытался бежать из Астрахани. Выбор был невелик. Либо каторга, либо война. Лучше бы я отправился на каторгу! – с горечью закончил он, отворачиваясь, и накрыл голову подушкой.

Она смотрела на него с тоской, прекрасно понимая его горечь. В эти дни по амнистии Временного правительства с каторги он вернулся бы живой и невредимый! Желая сменить тему, она рассказала, что ушла из дома Пурталесов и живет теперь в маленьком домике, и каждый день ходит в мастерскую чинить армейскую одежду.

Он повернул к ней голову, словно не веря своим ушам, потом снова накрыл ее руками и произнес:

– Значит, она все-таки выставила тебя на улицу?

Ольга накрыла его руки своими ладонями, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, и прошептала, склоняясь к самому лицу:

– Я ушла сама. Мне не нужен ее дом и их деньги.

Он горько сжал зубы, от чего желваки забегали на его лице, а потом зло бросил, отворачиваясь:

– И как тебе живется в нищете?

– У меня есть все, что нужно, и даже то, о чем я только могла мечтать, – она ласково коснулась его плеча и подалась слегка вперед, желая поцеловать его в шею. Но он вдруг резко обернулся и, одергивая плечо, глухо спросил:

– Все, о чем только могла мечтать? Значит, ты вполне счастлива? Так и будь счастлива! Зачем ты таскаешься сюда?!

Она видела, как напряженно замер кадык на его шее, как плотно сжались его губы, а голова замерла, обращенная в ее сторону. Невыразимая любовь и сострадание поднимались в ней, глядя на него, но его слова заставили сжаться ее сердце. Отчетливо в памяти всплыла та сцена в его комнате и полуголая Бэтси. И страшная боль опять поползла, как змея, по жилам. Ольга опустила руки и тихо спросила: