Так она сделала и сейчас. Не объявив никому и только кивнув чуткой Рите, исчезла, твердо и обидчиво повторяя всю электричку до города: «Я звезда, я звезда, я хочу быть в городе и блистать. И не надо запихивать меня ни на какую семейную дачу!».

Вторым действием был, конечно, разговор Севы со мной за столом. Оставив бабушку Дуню в покое, он приставал ко мне почему-то всегда с эсхатологическими разговорами.

– Да, – начинал он, сладостно уравновесив себя выпитым и чувствуя в себе наконец-то некую гармонию, – счастлива ты в детстве, что у тебя три мамы. Каждое воскресенье три подарка. А каково-то будет на старости? За троими-то ухаживать и троих-то провожать? Что это будет? Лазарет!

Я не понимала ход его мыслей и уворачивалась. Мне было неприятно. А он не отставал:

– А вот загадка: где на земле вечная осень? Скажи! Не знаешь? А такая земля есть и зовется она Исландия. Да, слабовата ты в географии, слабовата…

И загадки его мне не нравились. Чего он добивается? Я и так в городе без матери сижу в тоске и одиночестве и не хочу про осень слушать. Правда, никто не знал, что это последние его умственные всплески, что дальше хуже будет.

– Ну чего пристал к девчонке? – грубила ему Рита.

– А что? Я ничего, я образовываю её, молодежь ведь образовать нужно! – виновато, но и куражась, говорил он.

– Иди, иди, без сопливых, педагог нашелся.

Он уходил, не очень уверенной походкой, к папе, который нечасто бывал на даче, но всё-таки сегодня приехал, и они с папой садились за партию в шахматы.

Папа человек до пятнадцати лет для меня непонятный. В пять моих лет папа оспаривал мои мультфильмы, когда я на праздник хотела их посмотреть, а он хотел футбол, говоря: «Мультфильмы еще повторят, а футбол – нет». То есть, как я теперь понимаю, он учил меня мыслить, а я хотела праздника. Все женщины дома внушали ему – «Уступи ребенку». Тогда он обиделся и уехал на Фасадную. А я торжествовала. Но мне же было пять лет. А потом приходит Сева и говорит: «Чего ты отца обижаешь?» А мне это было неприятно. Я победила, за меня женщины, я не хотела ничего знать. И Севу, его защитника, не хотела, и папу не хотела. Хотела праздника. Как он не понимает? На праздник я хотела праздника, и при чем тут футбол, при чем тут Сева?

В десять лет папа был скорее неприятный, потому что он был как бы заодно с Севой. Непонятно, почему папа решил: если его комната в городе, то это его комната, его жены и дочери, а следовательно дача его жены – это его дача, его жены, его дочери. Вкатил без жены две рамы, насадил помидоров целую грядку, черную рябину натыкал везде, голубые ёлки из питомника. Мама приехала и почувствовала себя оскорбленной. Как? Ей, строителю, указывают, как ей строить на собственной даче? Да еще тогда, когда она в командировке? Да это вообще подло – воспользоваться её отсутствием!

И его величество пересчеты внутри семьи показывают: общеродовой квартиры из трех сестер не получил никто. Получила Рита с матерью, когда уже за той нужен был уход. Никто не добился дачного участка, кроме Томы. На него вывозят бабушку на воздух летом. Понятно, что никто из членов семьи не мог действовать самостоятельно в таких условиях. Рита, которая отпахала зиму, должна была быть на даче на равных, то есть замещать Тому, когда она в командировке, и иметь две освещенные солнцем грядки перед окном.

Зато бабушка ни какие-такие теории не влезала, а умела в начале строительства кашеварить, а когда началась дачная жизнь – о, счастье русской крестьянки! – и в третий раз просто и естественно войти в крестьянский календарь. После Голубцова и двора на Околоточной с тополем посередине она перешла к дачному участку старшей дочери, где встречалась и разговаривала каждый день с молочницей из соседней деревни Вороново, Про её коров, качество сена в этом году, про их жизнь, кто куда ездит из деревни работать, плюс три литра молока на поправку здоровья внучки – обязательно.