Выехали они в десять. Второй день съемок был у них расписан по минутам. Встреча с Карелом была назначена на тринадцать тридцать, но зачем-то до этого Мотя хотел непременно снять здание американского консульства в Праге, а Яна Львовна договорилась записать короткое видео-интервью с известной чешской журналисткой и старой диссиденткой, не имеющей никакого отношения к их с Карелом истории.

На время этой последней, совсем уже непонятной Андрею Юрьевичу проволочки его под присмотром водителя отправили коротать время в ближайшее уличное кафе у реки. Фанерная вывеска, прибитая к столбику, оповещала «Ми розумiемо росiйською»5. Они были его единственными посетителями. Солнце уже подсушило и нагрело скамейки, столы, разноцветные брезентовые тенты над столами, но вся брусчатка вокруг столов была завалена жухлыми листьями, согнанными ночным ветром с газонов. Высокий медлительный полнотелый блондин в фартуке с надписью «Карпатi» небрежно обмел тряпкой их стол и скамейку и кое-как сгреб листья с дорожки специальной метлой обратно на газон. Играла красивая медленная мелодия. Андрей Юрьевич смотрел, как желтые листья кружат под музыку в отражающей небо речной воде и думал, что Карел вряд ли когда-нибудь простит и возьмет его к себе. Он не искал себе оправдания, потому что не был ни в чем виноват, разве только в том, что ни разу за сорок пять лет не поинтересовался, как живет его сын, что ест и о чем мечтает. Вообще выкинул его из головы. Он уже давно ругал себя за то, что искал, что приехал, надеялся. Ему хотелось, чтобы этот недобрый день поскорей закончился.

– Что пану заказать? Что пану хочется? – тормошил его за руку водитель. За его спиной возвышался с блокнотом наготове высокий медлительный блондин. Он переводил с пана Йожика на Андрея Юрьевича и обратно свои ледяные васильковые глаза.

– Что пану хочется?

Что ему хочется? Заказать мыло и веревку? Или оказаться в Питере?

– Можно кофе?

– Да, можно. И пончики с сахарной пудрой. М-м, рекомендую!

Он по-чешски сделал заказ. Официант записал и исчез. Вернулся с подносом, выгрузил на стол две белые тарелочки с аппетитными маленькими пончиками, чашки.

– Привiт от незалэжной Украйни! – сказал он раздельно и плюнул в кофе Андрея Юрьевича.

У них от удивления отпала челюсть. Они сидели парализованные и смотрели, как он удаляется от них, спокойно и с достоинством.

– Этого нельзя так оставлять! Мы пойдем в полиция! Здесь Европа! Этого нельзя здесь позволять! – запоздало взорвался пан Йожик, отталкивая от себя тарелку с пончиками.

Андрей Юрьевич криво усмехнулся. Легкая дымка европейской толерантности с самого начала с большим трудом прикрывала то, что сам пан Йожик думал о них в связи с возвращением Крыма и Донбассом, хотя, работая на русских, ему приходилось делать приятное лицо, но тут он совершенно вышел из себя. Вопиющая несправедливость по отношению к Андрею Юрьевичу потрясла его до кончиков пальцев. Он вскочил.

– Хулиган! Идем в полиция!

– Сядь! Никуда мы не пойдем.

– Но это невозможно так оставить!

– Забудь.

Пан Йожик сел, чуть не плача, и во все глаза уставился на Андрея Юрьевича. На его серое суровое лицо.

– Мне что! А вам!

– И мне. Думаешь, мало приходилось утираться? Дуракам закон не писан. С каждым не навоюешься.

Полное круглое лицо с подвижным носом, похожее на мордочку ежа, пошло красными пятнами. Пан Йожик даже вспотел. На глаза навернулись слезы, которые он не мог толком объяснить. Просто стало вдруг невыносимо стыдно смотреть этому русскому в глаза. Хорошо, что зазвонил телефон.

– Нам пора. Яна Львовна.

Они встали. Чех с отвращением бросил деньги на стол.