Не желая запутываться еще больше, я обула босоножки на высоченной шпильке и вышла из комнаты в поисках Никиты. По моим подсчетам, полчаса разлуки ему должно было хватить, чтобы меня простить.

По крайней мере, раньше всегда хватало.

Было забавно, если мы ссорились, находясь на одной территории – например, у него в доме или у меня. Тогда и уйти – это бегство, и остаться – это сильное напряжение. Так и сидели, делая вид, что о чем-то усиленно думаем. Но проходило немного времени, и мы забывали о том пустяке, что успел нас нелепо рассорить, и не искали пустого предлога для примирения.

Зачем? Мы были друзьями, а не парой, где каждый пытается показать свой характер, поставить условия и испытать границы дозволенного. Просто тот, кто остывал первым, обнимал второго, и все. Мы принимали как данность, что ссоры не было, и вычеркивали этот момент из жизни.

Проходя мимо соседней комнаты, заглянула в приоткрытую дверь – по-мужски аскетично, в серо-синих тонах, при этом уютно, но пусто.

Спускаясь по ступенькам и прислушиваясь к уютным звукам дома, мне хотелось, чтобы Никита не только простил меня за отказ, а забыл о причине, почему ушел, хлопнув дверью.

Поцелуи…

Какие могут быть у нас поцелуи?

Так, для гостей и родителей – это да, это, пожалуй, возможно. Хотя мы изначально не договаривались, но ради того, чтобы спасти лучшего друга от чужих посягательств, я на это готова. Правда, желательно, чтобы этого не видел Филипп…

Вот! Вот надо обсудить с Никитой этот момент! А то как-то… Как я скажу Филиппу, что люблю его, если он будет постоянно видеть, как я целую его младшего брата?

Одного раза для недоразумения хватит.

И без того, как представлю момент с признанием, так внутри все переворачивается и сбежать хочется. От постыдного поступка останавливает не столько охрана, на которую намекал Никита, – я бы по лесу ее обошла, я бы нашла лазейку, слишком хорошо знаю эти места. Дело в другом: и при мыслях об откровенном разговоре с Филиппом, и при мыслях о побеге ноги одинаково начинают трястись и подкашиваться. А на полусогнутых и в полуобморочном состоянии далеко уйдешь.

Поговорить – страшно. Уйти, не поговорив – жутко. Но пока у меня было время. Время и возможность все выяснить, как говорил мой друг. Ну и самое главное, что держало меня – слово, данное этому самому другу, что неприятный день с пикником я проживу вместе с ним.

Спустившись по лестнице, я в нерешительности остановилась, пытаясь понять, куда же свернуть. На террасу? Нет, трудно было представить находящегося в постоянном движении Никиту сидящим в одиночестве в кресле-качалке и рассматривающим аккуратно подстриженные кусты. Так что этот вариант я отмела решительно и сразу. Прислушалась к звукам в доме, уловила запах выпечки, а потом мое внимание привлек раздающийся со стороны кухни негромкий, но строгий и резкий мужской голос, отдающий какие-то команды – да нет, тоже вряд ли.

Никита готовить умел, но от кухни не фанател, а мужской голос был слишком жестким, если представить себе, что это разговор с сыном. К тому же папа у Никиты – человек мягкий, и…

Речь мужчины прервалась, справа громко и как-то знакомо хлопнула дверь, но услышав шаги, я успела свернуть за угол. А выглянув, с удивлением увидела, как мимо меня в сторону террасы пронесся Никита: бледный, губы сжаты в тонкую линию, волосы взъерошены и торчат во все стороны как черные иголки рассерженного ежа.

Ого, вот это его кто-то довел!

Спустя минуту из комнаты, которую покинул Никита, вышел его отец. Тоже не в лучшем виде – почти точная копия сына, только чуть старше. В какой-то момент мне показалось, что он заметил, как я подсматриваю, и стало неловко и стыдно – я ведь не специально! Но лишь показалось, фух. Он достал из кармана телефон, набрал чей-то номер и отрывисто бросил: