До самого вечера, как безумец, я носился по окрестностям, приставая к первым встречным с вопросом: «Где найти людей, которые лет двадцать назад работали в пещерах?». В конце концов, мне дали адрес какой-то тётки – то ли бывшей главбухши, то ли администраторши, со словами: «Если кто-то знает что, то это она».

Аккуратно обитую затертым дерматином дверь на первом этаже двухэтажного барака открывает немолодая женщина, своей потертостью очень схожая с дверью. Ничего не объясняя, не представляясь, я прошу:

– Скажите, пожалуйста, где сейчас монах, который жил в пещере? Мне очень важно найти…

Меряя меня подозрительным взглядом, женщина медлит, что-то прикидывая в уме, тихо приказывает: «Ждите на улице», – хлопает перед носом дверью. Успеваю выкурить оставшиеся в пачке сигареты, когда она, озираясь по сторонам, завернутая в плед, выходит во двор. Сходу бросая в меня первый камень:

– Послушайте, нет никаких монахов. Не было никогда.

Длинная пауза. Я безуспешно пытаюсь сглотнуть застрявший в горле булыжник. Администраторша делает за меня вдох, без предупреждения швыряя в лицо горсть мокрого песка:

– Сторож наш был, Михалыч, пьянь последняя. А директору жалко. Дружили они со школы. У Михалыча жена родами померла, а ребеночек на второй день. Вот и не выгонял. Подработку придумал – школьников развлекать, изображать пещерного отшельника. Так ведь детям куда интересней, чем каменные стены рассматривать.

– Вранье все, – плюю песком, обрывая дурную историю, – Я видел его глаза.

– Да-да, пустые такие, – главбухша усмехается чему-то своему, закидывает удочку в глубины памяти, безошибочно выуживая оттуда мятый образ Михалыча, показывает мне, – Пустые, словно нет никаких глаз. Говорю же, спился совсем. Ему даже маску придумали одевать, чтоб не сразу разгадать алкаша.

Не прощаясь, ухожу, не верю ни единому слову.

Сажусь в машину, долго блуждаю по тёмным, неосвещенным фонарями, улицам в поисках ближайшей церкви. В непонятной истерике тарабаню по кованым воротам, требую проводить к главному священнику. А далеко за полночь, притихший, сижу в чистенькой кухне в доме отца Федора. Рассеянно наблюдаю за пышной расторопной матушкой, что собирает на стол.

– Блаженство даруется после жизни, – отец Федор сочно прихлебывает чай, не дожидаясь, когда кипяток остынет. Хочет сказать что-то еще, но я не собираюсь слушать:

– А в этой? Что мне делать в этой, сейчас?

– Сейчас? – батюшка пожимает плечами, слегка раскачивается, делает пару шумных глотков, – Помолись, исповедуйся, а лучше женись. Все печали как рукой снимет.

Мне ничего не подходит, думаю, он сам не верит в то, что говорит, но возразить нечего, разговор окончен. Пью чай, без интереса слушаю историю о том, что в христианстве никогда не было таких отшельнических обрядов, а уже тем более практики показа отшельников детям. Внутри у меня пусто, гулко, как в железной бочке. Не могу поверить, что все это происходит со мной. Два мира – идеальный и материальный – первый в этой жизни не познать, второй и так у моих ног. Что теперь?

Утро встречаю в придорожном кафе, злой на весь мир. С непреодолимым желанием исправить несправедливость, устранить поломку в системе мироздания. Допивая второй кофе, уже знаю как. Сам стану отшельником. Отрекусь от всего. Не жалко.

Привет,

у меня звериное чутье, как у охотничьей собаки. Сегодня только вошла в здание, сразу увидела в привычной картине много-много новых штрихов: взгляды, шепот, улыбки, – мгновенно реагирую на изменения эмоциональной погоды. Выпила в фойе кофе из автомата, пешком поднялась на восьмой этаж, поздоровалась с соседями в кабинете напротив студии – всё как всегда, и всё не так. Зашла в уборную, повертелась у зеркала – тон на лице ровный, тушь не осыпалась, платье, белье, чулки – порядок. Целый день гадала – что происходит?