Появилась она на съемках почему-то на день позже, устроилась с бумагами рядом с камерой, и интерес Зимина к происходящему сразу здорово вырос.

Было в этой девушке что-то от породистой скаковой лошади или верблюдицы. Бывают такие прекрасные белые, почти не горбатые, с красиво очерченными губами и изящными, тонкими ногами – удивительно красивые существа.

Пока Кирилл, закончив с ним, уединился с Ириной, чтобы попытаться выпытать у нее подробности начала их семейной жизни, Зимин решил прогуляться. И надо же такому случиться, что Ксении – так звали блондинку – тоже захотелось подышать свежим воздухом.

Пока операторы готовили камеры для видовой съемки, он с Ксенией бродил по лесу, а потом по берегу, прямо под окнами кабинета Ирины, болтая о всякой всячине, о премьере спектакля на Бродвее, из-за которого она опоздала на съемку, и о театрах Москвы, конечно, тоже, о молодежной моде, потому что она щеголяла в специально порванных джинсах, о новых словечках, которые то и дело проскакивали в ее русском и значение которых она с трудом пыталась ему объяснить, о маме, конечно, – отец погиб в Чечне, о журфаке МГУ и просто о жизни в России – и им было очень легко говорить.

Имя Ксения cловно преследовало его. Может, в самом звуке его ему что-то чудилось? По-гречески это значит «чужая»? А чужая – это не такая, как все? И в той Ксении, конечно же, было что-то такое, что найти можно было только обольстив, никак иначе.

Вечером, в спальне, говорила только Ирина, а он молчал – это был первый, за все время их совместной жизни, такой разговор между ними. Не то чтобы они жили душа в душу, но никогда не посягали на пространство чужой свободы, всегда знали пределы своих желаний и никогда не мучили друг друга. Конечно, еще любили работать и любили то, что делали, – поэтому и прожили вместе столько лет без сожалений. Но тогда он слышал другую Ирину, женские требования которой, может, и были справедливы – между ним и Ксенией, вероятно, проскочила какая-то искра.

Ирина потребовала, чтобы съемки были прерваны, Зимин кивнул в ответ и ушел в мастерскую.

На следующий день она встретила телевизионщиков на пороге и сообщила им, совершенно обескураженным и ничего не понимающим, что он заболел, больше сниматься не намерен, и захлопнула у них перед носом дверь. Уж как они, прилетевшие за тысячи километров и потратившие кучу денег на съемки, потом костерили ее, можно только представить – русский нецивильный текст бывает очень выразителен.

Через месяц, ранним пасмурным утром, Зимин посмотрел в окно ванной на холодную поверхность зимнего океана, берег, усеянный глыбами соленого льда, покрытые снегом лохматые ели возле дома, потом в зеркало, где увидел довольно пожилого человека, и решил, что пора все менять.

– Я вот что подумал: давай после Парижа остановимся.

– То есть как это? Что случилось? Ты ведь не болен, я знаю.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем?

– Во мне. Я пустой, я повторяюсь, сплошные копии.

– Какая чепуха! Ты читал, как тебя хвалит «Нью-йорк таймс»? Я же тебе показывала.

– Это все о прошлом. Они не знают, что все со мной кончено. У меня нет больше идей.

– Как это кончено? Что ты такое говоришь? У нас масса обязательств на пару лет вперед, и я не могу позволить тебе их не выполнить.

– Ты себя слышишь?

– Очень хорошо!

– Тогда как ты собираешься меня остановить?

– Милый!

– Это звучит получше.

– Ты издеваешься надо мной?

– Я пытаюсь с тобой договориться.

– Но почему? Во имя чего?

– Я хочу попробовать сделать что-нибудь совсем другое. Я старый, я боюсь не успеть.

– Милый, ну перестань капризничать – ты ведь знаешь, сколько на новое надо денег найти.