Я просыпался с мокрыми щеками, не желая расставаться со сладостным пленом снов. В Школе я читал длиннейшие молитвы из Книги, дома тайком брал отцовскую трубку и курил отгоняющий зло джег и покой-траву, от которых рвало грудь сухим кашлем и клонило в сон.
Ничего не помогало.
Сны продолжались.
Я попросил на время освободить меня от занятий и отпустить домой, такое позволялось церковью, но отцом не одобрялось, он дал мне это понять совершенно недвусмысленным образом. Неделю я ел стоя и спал на животе.
Что мне оставалось делать?
Я мог бы стать Спящим, бесчувственным телом, чье сознание ушло в Миражи – навсегда.
Я мог чокнуться, помешаться на Свете, навсегда запутаться в Узоре, стать похожим на «псов» – боевых зомби церкви.
Я мог бы убить себя. Это нетрудно. Остановить сердце, оглушить нервную систему, тогдашней моей Силы с лихвой хватило бы даже для того, чтобы сжечь свое тело в невесомый пепел.
Собственно, так и следовало поступить, но я смалодушничал. Самоубийство у радоничей расценивается как доблесть, а в Империи считается одним из самых страшных грехов. Наверное, потому, что в нем трудновато покаяться…
Сталат – стихотворение, в котором скрыта загадка, ответ на которую для каждого человека разный. Когда-то я вычитал этот сталат в какой-то книге, и ответил на этот вопрос, решив, что вопросы в нем бессмысленны. Ведь я – это моя Сила, а моя Сила – это я.
Патэ Киош говорил: Одна из самых характерных ошибок ученика – считать свою Силу неотъемлемой частью себя.
Я рос. Моя Сила росла со мной, и я принимал ее как должное.
А потом совершил свое Преступление.
Пологие холмы вокруг чертога заросли травой и редким кустарником. Положенный ров начали было копать, но невольников не хватило, а местных жителей привлекать не решились. Недавно покоренные племена не следовало дразнить.
Двое мужчин, неторопливо прогуливающихся вдоль стены, привычно прятали озабоченность под равнодушием. Это равнодушие было как боевые маски пустынников – дарейши. Даже если церковник поменяет рясу на мирскую одежду и замаскирует ауру, его всегда можно будет узнать по выражению невозмутимой уверенности на лице.
Со стороны могло бы показаться, что двое мужчин играют в какую-то странную игру, правила которой состоят в том, чтобы слова звучали как можно больее бесчувственно. Интонация лишь предполагалась, иногда обозначаясь подчеркнуто скупой мимикой.
– Он очнулся, – сказал патэ Киош в который раз, словно все никак не мог поверить в этот факт.
– Рано, – отозвался патэ Ламан.
– Чудо, что он вообще очнулся. – Никакой радости в равнодушном голосе старшего церковника не было, только намек на удивление и неудовольствие. – После того, что мы с ним сотворили, он в лучшем случае должен был тихо отойти…
– А в худшем? – едва заметно усмехнувшись, спросил патэ Ламан. Это был мужчина в рассвете мужских зрелых лет, недавно разменявший шестой десяток, с темными глазами и упрямым подбородком. Пепельные волосы были длиннее, чем полагалось носить патэ.
– В худшем он бы остался умственно искалеченным на всю жизнь – как Мосес или Филипп…
Они помолчали.
– Староста настаивал на эвтаназии, эш, что за неуклюжее слово, на убийстве, согласно их обычаям, – сказал Ламан. – Признаться, в этих старых обычаях что-то есть… Он отстал от меня, когда я сказал, что вероятность того, что мальчишка выживет, составляет один к десяти…