– А!.. – издал скорбное восклицание Дугал, когда пергамент с текстом ленного договора воткнулся в раззявленную до ушей пасть бронзовой лягушки-жаровни. – Ваша милость! За что караете?..

– За дело, – отрезал Конрад. – Важное, но проваленное. Господин барон, отныне сей неудачливый лазутчик становится вашей личной собственностью. Прихватишь его с собой в Константинополь, Амори.

– Да я ведь только что приехал! Далась мне ваша Византия! – попытался возмутиться Дугал, но, укрощенный единственным косым взглядом маркграфа, прикусил язык.

– Возьмешь его с собой, – с нажимом повторил Монферрат. – Пусть сапоги тебе по утрам чистит, что ли, или поклажу носит…

– Как будет угодно вашей светлости, – коротко хмыкнул Амори и небрежным взмахом руки указал Дугалу на дверь. – Обождите в коридоре, милейший. И не забудьте покрепче закрыть за собой дверь.

Человек, именовавший себя Даниэлем де Маллегримом, отчетливо скрипнул зубами, но подчинился, выйдя из комнаты.

С высоты чаячьего полета обширная гавань Золотого Рога предстает в своем истинном обличье – изрезанного большими и малыми бухтами берега Мраморного моря, водное пространство между коими рассечено далеко уходящим в море Палатийским мысом. К дальним западным областям гавани примыкает квартал Раковин, за века насквозь провонявший запахом гниющих и разлагающихся моллюсков-виссонов.

Небольшие округлые ракушки пурпурниц, добытые ныряльщиками у малоазиатского побережья, привозят сюда тысячами и тысячами. Усилиями и старанием красильщиков из сотни безжалостно взломанных и сгнивших раковин будет добыто несколько капель драгоценнейшего темно-фиолетового пурпура, идущего на создание знаменитейшего в мире византийского шелка. Того, из которого ткутся одеяния правителей в Византии, Италии, Греции, Святой Земле и даже варварской Европе.

Пурпур – ткань, один локоть которой порой стоит больше, чем участок плодородной земли с виноградником. Создают его ткачи-серикарии и красильщики, чьи руки за годы работы приобретают не смываемый ничем густо-лиловый оттенок. Квартал, по которому незнакомый с традициями Константинополя и непривычный человек не сможет пройти, чтобы его хоть разок да не стошнило. Миллионы жужжащих мух, плодящихся на разложенных под солнцем и медленно разлагающихся раковинах. Сохнущие под бдительным присмотром на морском ветру отрезы драгоценной ткани.

К покосившимся причалам вдоль квартала Раковин не приходят большие суда из иных стран, везущие редкостные товары и посольства ко двору базилевсов. Здесь бросают якоря тысячи маленьких рыбацких плоскодонок, неприметные корабли, доставляющие очередной груз пурпурниц, быстроходные суденышки, что появляются исключительно под вечер и редко задерживаются на ночь. Западная Бухта, она же гавань святой Агафьи – рыбный садок столицы и постоянный источник беспокойства для сыщиков эпарха. Здесь свои порядки, свое наречие, свои законы. Обитатели Западной стороны нечасто появляются в самом городе – их улов распродает целая свора посредников, денно и нощно околачивающихся на пристанях. Место совершения сделок, здешний маленький Палатий и Дворец Юстиции в одном лице – таверна «Дырявые сети», что как раз напротив Птичьего причала.

Именно там старший мастер, он же хозяин крохотной мастерской по изготовлению лодок-хеландионов опрокинул поднесенный стакан, обмывая продажу своего очередного детища.

Вообще-то почтенный Фока Дгур, лодочных дел мастер, придерживался убеждения, что конец осени – не самое подходящее время для приобретения суденышка. Спрос на лодки настанет ближе к концу зимы и наступлению весны, когда многочисленные рыбацкие артели потянутся на взморье. Конечно, ставриду и кефаль на Мраморном море ловят круглый год, но зимой серебристые стаи уходят все дальше и дальше от берега. Рыбаки, кроме самых отчаянных или безденежных, сидят по домам или тавернам, проедая и пропивая летние доходы, чиня сети и предаваясь воспоминаниям о минувшем лете.