Именно качественные понятия-образы, возникшие в процессе такого активного созерцания реальности, в противоположность практически ориентированным привычным понятиям, помогают проникнуть «во внутреннюю природу вещей»[608]. И в данном случае мы идем от реальности, от постижения ее сущности к репрезентации постигнутого в новых понятиях-образах, «а не от понятий креальности»[609], как обычно. Ясно, что это преодоление привычного алгоритма не может быть легким. Само возникновение, смысловое обогащение и рост образов-понятий происходит постепенно и требует включения всех душевных сил. «…Если метафизика возможна, то она может быть только тяжелым, даже мучительным, усилием, направленным к тому, чтобы пойти против естественного склона работы мысли, чтобы сразу[610] войти, путем некоторого интеллектуального[611] расширения, в ту вещь, которую изучают, словом, чтобы идти от реальности к понятиям…»[612], – этот вывод Бергсона суров, но неизбежен. Необходимостью приложить усилие новые образы-понятия также отличаются от готовых понятий.

Означенное усилие необходимо еще и для того, чтобы интуиция, рождающая образы-понятия, могла бы осветить саму себя и достичь посредством такого освещения особого качества ясности, непохожей на кажущуюся ясность готовых понятий, которыми услужливо снабжает нас интеллект. Бергсон различает два рода ясности.

Один род ясности присущ понятиям как устоявшимся «ячейкам», которыми оперирует интеллект[613]. «Современная наука ни едина, ни проста, – замечает философ. – Я согласен, что она покоится на идеях, которые в конце концов кажутся ясными: но они осветились постепенно через употребление, которое из них сделали: главной частью своего блеска они обязаны тому свету, который они получают путем отражения от фактов и от вызванных ими самими применений, так как ясность понятия есть в сущности только некогда приобретенная уверенность, что можно с пользою употреблять его»[614].

Однако, по замечанию Джеймса, понятия «…в более глубоком смысле, в смысле даваемого прозрения,… не имеют никакой теоретической ценности, ибо они совершенно не вводят нас в связь с внутренней жизнью потока и с теми причинами, от которых зависит его направление»[615]. Итак, ясность понятия – это не ясность смыслов, сосредоточенных в нем, а ясность действия над ним или с помощью него. Несомненно, такая ясность не затрагивает сущности мышления в целом, поскольку касается лишь отграниченного концепта, имеющего, как мы помним, формально-инструментальный, а не онтологический (в отличие от образов-понятий), характер. Такая ясность исключает все новое: иначе концепт потерял бы взаимно-однозначное соответствие самому себе, соответствие, столь дорогое нашему интеллекту.

«Новая идея может быть ясной, поскольку представляет нам, только в новом порядке, элементарные идеи, которые у нас уже имелись. Наш интеллект, обнаруживая в новом не что иное, как старое, чувствует себя в привычной обстановке; здесь ему привольно; он „понимает“. Такова ясность, которой мы желаем и ищем…»[616]. Касательно готовых понятий Бергсон делает вывод: «Сначала многие из этих понятий должны были казаться неясными, плохо согласуемыми с понятиями, уже допущенными в науке, даже граничащими с нелепостью. <…> Правда… в месте своего пребывания путем округления углов, взаимным трением, понятия всегда добиваются, так или иначе, примирения друг с другом»[617]. Конечно, будь понятия ясными по сути, их не пришлось бы «притирать» друг к другу, так как в противном случае каждое из них без труда согласовалось бы с остальными и заняло подобающую позицию: процедура же над понятиями, описанная Бергсоном, свидетельствует о неясности и мышления (в аспекте интеллекта) как целого. Действительно, прилаживая друг к другу понятия, мы добиваемся их однозначной стыковки. Но такая стыковка возможна лишь при дробности мышления, стремящегося расчлениться на кирпичики понятий.