– Сейчас лучше?

– Но… ты сама разве не будешь?

– Я не курю. Как легко догадаться.

Она потела совсем как на сцене и теперь схватилась за свой жилет и замахала полами, стараясь создать сквозняк, – и на меня глянула эта бледная полоска живота, что некогда так заворожила весь мир.

– У меня кола в сумке еще типа холодная?

– Не пью я эту дрянь – и тебе не стоит.

Она приподнялась на локтях, чтобы получше всю меня осмотреть.

– Сдается мне, не так уж тебе уютно.

Она вздохнула и перекатилась на живот, лицом к летней публике, толокшейся у старых конюшен за сконами и чаем или толпившейся в дверях усадьбы ради искусства и истории.

– У меня вопрос, – сказала я, зная, что обдолбана, а она – нет, но мне все-таки трудно было не упускать из виду эту вот вторую часть. – Ты со всеми своими помощниками это делаешь?

Она задумалась.

– Нет, не именно это. Люди разные. Я всегда что-нибудь делаю. Не могу же я держать перед собой круглосуточно человека, который со мной робеет. Времени нет. А роскоши знакомиться с тобой как-то медленно, бережно или вести себя по-английски учтиво у меня нет – говорить «пожалуйста» и «спасибо» всякий раз, когда я хочу, чтоб ты что-нибудь сделала: если ты на меня работаешь, тебе надо просто прыгать по команде. Я так уже какое-то время поступаю и сообразила, что несколько напряженных часов в начале экономят много времени потом, без недопониманий и всякой срани. Ты еще легко отделалась, поверь мне. С Мелани я в ванну залезла.

Я попыталась как-то дурацки затянуто пошутить, надеясь снова услышать ее смех, но она мне прищурилась.

– И вот еще что: тебе следует понимать, что дело не в том, что я не понимаю этой вашей британской иронии, мне она просто не нравится. Я ее считаю подростковой. В девяноста процентах случаев, когда я встречаюсь с британцами, мое ощущение: повзрослейте уже наконец! – Мыслями она вновь обратилась к Мелани в ванне. – Хотелось узнать, не слишком ли длинные у нее соски. До паранойи.

– И как?

– Что как?

– Соски. Длинные.

– Они, блядь, у нее как пальцы.

Я фыркнула колой на траву.

– Смешно.

– У меня длинная родословная шутников. Бог знает, почему британцы считают, что им одним во всем мире позволено шутить.

– Не такая уж я и британка.

– Ой, детка, такая британка, что пробы ставить не на чем.

Она сунула руку в карман за телефоном и принялась просматривать текстовые сообщения. Еще задолго до того, как это стало общим состоянием, Эйми жила в своем телефоне. В этом, как и во многом другом, она была первопроходцем.

– Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер. Не знает, что с собой делать, если ему нечего с собой делать. Он как я. У нас одинаковая мания. Он мне напоминает, до чего я могу утомлять. Других. – Большой палец ее завис над новеньким «блэкберри». – С тобой я надеюсь на – самообладание, спокойствие, собранность. Такое тут не помешает. Иисусе-Христе, он мне уже пятнадцать сообщений прислал. Ему же нужно только велосипеды подержать. Говорит, он возле… что это за чертовня еще, «мужской пруд»?

Я ей объяснила, в подробностях. Она скроила скептическую гримасу.

– Если я знаю Грейнджера, он нипочем не станет плавать в пресной воде – он даже в Майами не купается. Очень верит в хлор. Нет, пусть просто велики подержит. – Она ткнула пальцем мне в живот. – Мы с этим закончили? Еще есть, если нужно. Это разовое предложение, так что пользуйся. На помощника – только по разу. А остальное время ты работаешь, когда я работаю. Это значит – всегда.

– Я сейчас так расслабилась.

– Хорошо! Но тут есть еще чем заняться, кроме этого?

Вот так мы и принялись бродить по Кенвуд-Хаусу с шестилетней востроглазой девочкой по пятам, чья озабоченная мать отказывалась слушать о ее превосходной догадке. Я с красными глазами тащилась за своей новой нанимательницей, впервые замечая, как по-особенному она рассматривает картины: к примеру, игнорирует всех мужчин – не художников, а изображения, проходит мимо автопортрета Рембрандта, не сбавив шаг, не обращает внимания на графов и герцогов и одной репликой – «Подстригись!» – отмахивается от торгового моряка со смеющимися глазами моего отца