– Четверть восьмого, пора бы уже им и подъехать.

В этот момент Лежин махнул рукой в сторону дороги:

– Едут.

Коляска остановилась в метрах в двадцати от них. Из неё вышли Одинцов и Мещеряков.

– Прошу извинения господа за задержку, – сказал Одинцов.

– Ничего страшного, мы не так уж и долго вас ждали, – ответил Лежин. – Господа, не угодно ли будет вам примириться?

Мещеряков поддержал Сашку:

– Право помиритесь господа!

– Я не возражаю против примирения, – кивнул Одинцов, – мои условия просты и вполне естественны для подобной ситуации. Корнет Аносов должен принести мне публичные извинения.

– Я уже всё сказал вчера, – ответил Владимир, – от своих слов я не отказываюсь. Говорить в таких обстоятельствах об извинениях считаю излишним.

– Ну что ж, тогда дуэль, – кивнул Одинцов.

– Эх, господа! – вздохнул Скоков.

– Коли так, не будем мешкать, – произнёс Лежин. Немного помолчав, добавил с сожалением: – А зря! Право слово, зря!

Он вынул из ножен саблю и воткнул её в землю.

– Позвольте Александр Иванович вашу, – попросил он вторую у Мещерякова и, отсчитав положенное расстояние, воткнул в землю.

Капитан тем временем достал монетку.

– Прошу выбирать господа.

–Решка, – поспешно сказал Аносов.

– Мне, следовательно, орёл, – ответил Одинцов.

Мещеряков подкинул монету и поймал её обеими ладонями.

– Решка, – усмехнулся Одинцов, – вам везёт корнет.

– Иногда – ответил тот.

– Господа пистолеты заряжены, прошу брать, – сказал Лежин.

Одинцов и Аносов разошлись, встав каждый на своё место. Алексей встал боком и закрыл левой рукой грудь, прикрывая то место, где сердце. Аносов прицелился и выстрелил. Острая боль пронзила правый бок Одинцова. Тело горело, словно его жгли раскаленным железом, Алексей повалился на землю, проваливаясь в темноту.

***

Солнце почти не заглядывает в маленькое оконце гарнизонной гауптвахты, потому всегда здесь сумрачно, и тоскливо. В первый день Аносов не находил себе места, мерил камеру шагами из угла в угол. Затем пришло оцепенение, он лежал на кровати и смотрел в потолок. Ночь сменяла день, а утро ночь, и Аносов потерял счёт суткам. Казалось, что он здесь уже год, а прошло всего лишь две недели.

В коридоре послышались шаги, лязгнули засовы, и заскрипела дверь. На пороге стоял Сашка, обернувшись, он сказал стоящему за спиной надзирателю:

– Спасибо Михеич, я быстро.

– Вы уж не подводите меня господин поручик, – ответил тот.

– Не беспокойся. Держи.

Сашка протянул трёхрублёвую ассигнацию.

– Ну как настроение? Хотя, что за пошлый вопрос?! Как может чувствовать себя человек в твоём положении, – сказал Лежин, присаживаясь на табурет стоящий у стола.

– Что новенького можешь поведать о моих делах? – спросил Аносов, по-прежнему глядя в потолок.

– Прусак направил все материалы по вашей дуэли генерал-аудиториату^>43. Как мне известно, ответ ещё не пришёл.

– Чего тянут?

– Не знаю, – пожал плечами Сашка.

– Как Одинцов?

– Я, перед тем как идти к тебе, разговаривал с Пафнутьичем, он сказал, что не жилец Алексей.

– А графиня?

– Они с Бошняковым уехали через день после дуэли. Она даже не интересовалась Одинцовым. Эх, Володя, зачем только ты стрелялся из-за этой куртизанки?!

– Прекрати так говорить о ней!

– Теперь уж говори что хочешь, всё равно ничего не изменишь, – горько усмехнулся Лежин, – завтра я уезжаю за рекрутами в Новгород.

– Желаю тебе неплохо развеяться от здешней скуки, – сказал Аносов.

Дверь открылась, надзиратель, заглянув в камеру, сказал:

– Пора господи поручик. Не ровен час, начальство пожалует, беды не оберёшься.

– Иду, – сказал Лежин, – ну прощай Володя, не известно свидимся ли ещё.

Они обнялись, и Лежин вышел. Дверь захлопнулась, словно крышку гроба закрыли. Владимиру стало горько, и захотелось выть по-волчьи. Он накрылся шинелью и застонал.