Последние слова она выговорила с экзальтацией, схватила палку и хотела уходить.

Мацек её задержал.

– Разве я мог бы жить твоей работой! Но я в этом не нуждаюсь; верь мне, Агата, люди тут честные и песнь жака скорее молитвы выпросит хлеб и еду.

– Но я не хочу, чтобы ты попрошайничал!

– Мы так все живём.

– Все пусть так живут, но не ты.

– Чем я их лучше?

Женщина хотела, кажется, что-то поведать, потом задумалась, смешалась и отошла на несколько шагов.

– Подождите, ещё слово, слово… Агата!

– Завтра, завтра! Найдёшь меня у ворот Девы Марии, а теперь должна спешить.

– Может, вам нужны деньги, – сказал, подбегая к удаляющейся, жак, – вот, что мне дал Чурило, возьмите, возьмите.

– Я! От тебя? Да что ты! Благодарю! Я не имела бы совести!

И она вырвалась от него, желая уйти.

Затем в тихой улочке послышался глухой шум, шелест шагов несколько спешивших особ. Никого, однако, видно не было, когда вдруг из тесного переулка между двумя высокими каменицами вырвалось несколько нищих, направляясь к уходившей Агате.

Впереди шёл огромный, плечистый мужлан, с голой, обросшей чёрными волосами грудью, с растрёпанной головой, обёрнутой грязной тряпкой, с палкой в одной руке, длинным бичом в другой. Кусок гранатового сукна, завязанного под шеей, спадал ему на спину. Рваные ботинки, привязанные лыком и верёвками к израненным ногам, покрывали стопу неполностью. На жилистой шее, которую частично заслоняли волосы головы и бороды, висел оловянный медальон с Богородицей. Суровое морщинистое лицо, чёрное от солнца и ветра, покрасневшее на щеках и у глаз, светило белками, которые чёрным глазам прибавляли блеска и разбойничьего выражения. Торбы, свесающие с плеч, крест с чётками у пояса говорили о деде из-под костёла. Если бы не это, по лицу, по огромной фигуре и блеску чёрных глаз можно его было принять за разбойника.

За ним шёл, как бы наперекор, низкий, горбатый, с искревлённой к плечу головой, чересчур большой и совсем лысой, другой нищий с палкой. Поставленные один к другому, они казались один выше, а другой ещё чудовищно меньше, чем были в действительности.

Горбун также держал в руке бич, и хотя он опирался на палку, живо подскакивал за идущим большими шагами гигантом. Сгорбленная баба в гранатовой епанче, с горшочком у пояса, шла за ними, а дальше ещё несколько дедов.

Женщина беспокойно указывала пальцем на Агату и кричала своим:

– Это она! Это она!

– Стой! Стой! – зарычал гигант, махая бичом.

– Подожди, бродяга! – тонко повторил горбун.

И оба, подскочив к Агате, которая, поначалу бросившись наутёк, потом остановилась, подумав, сама подошла к преследователям. Мацек задержался и шёл за ней.

– Иди себе, иди! – отпихивая его, воскликнула Агата. – Иди!

– Но они…

– Не бойся за меня, возвращайся, иди…

Жак, которого отпихнули, остановился в стороне.

Тем временем два нищих схватили женщину и лысый горбун безжалостно хлестал её бичом.

– Кто ты? – спросил, всматриваясь в неё, сморщившийся огомный дед.

– Кто ты? – повторил горбатый.

– Кто ты? – воскликнули все, обступая её вокруг, так, чтобы не дать ей убежать.

– Вы всё-таки видите, кто я, – смело отвечала Агата, – если бы не была тем, чем есть, не клянчила бы на улицах.

– А кто тебе позволил клянчить на нашем месте?

– А у кого бедный должен брать разрешение клянчить?

– Посмотрите! Притворяется невинной, – проговорил лысый. – Чёрт её не взял, о языке во рту не забыла!

– Разве не знаете, приблуда этакая, что в столице и всё-таки в каждом честном городе, более того, и в деревне, руки вытягивать нельзя, пока не скажешь управлению. Разве вы на ярмарке, или что, где каждый проходимец – пан? Если бы вы притащились в деревню, и там на паперти не сесть, не познакомившись со своими и не поклонившись приходскому священнику, а вы тут думаете свободно из-под носа хлеб наш забирать, не кивнув никому головой.