Всего на мгновение я вообразила его лицо, но эта секунда заставила тьму внутри меня врезаться в грудную клетку, грозясь сломать ребра, вырваться наружу и превратить весь мир в ночь. Воспоминание всегда было одним и тем же – миг, когда я видела брата в последний раз: стражи Хиро тащат его прочь, он протягивает бледную руку и выкрикивает мое имя – последнее, что я от него услышала. Я не могла припомнить его лицо ни в какое мгновение, кроме этого, последнего, не могла вызвать в памяти выражение его лица, когда мы допоздна бросали сухие крошки голубям на башне с часами или когда мы вместе читали новый роман Мэри Шелли, потому что никто из нас не в силах был дождаться второго экземпляра, или когда он обращал ко мне взгляд, полный любви, хотя в то время я и не понимала, что такое любовь.

Меня охватило желание уничтожить этого человека за то, что он напомнил мне о Нивене и о том, что тогда произошло. Потому что, увидев в тот день похожее выражение на лице брата, я не сделала ровным счетом ничего.

Я рассекла плоть мужчины кинжалом, вскрыла грудную клетку, точно дверь в подвал, и вытащила пульсирующее сердце. Я вцепилась в него зубами. Соленая, отдающая железом кровь обожгла мне губы и потекла по шее. Зубы у меня недостаточно острые, чтобы разорвать мышцы: возможно потому, что я шинигами лишь наполовину, либо оттого, что забрала душу слишком рано, – но я все жевала и жевала, глотая и давясь. Он кричал – печальная песня последней агонии, которую не дано было услышать никому, кроме меня, – пока его кровь не залила днище лодки, а кожа не побелела.

Кровь жгла кожу рук. Я раздавила сердце пальцами, от которых теперь остались только кости, обтянутые реками вен. Это были руки кого-то давно умершего, чью плоть давно содрало время, – совсем как у богини смерти до меня. Когда шею обожгли кровавые дорожки, ее голос эхом отозвался от влажных стен вокруг, потому что она была везде постоянно.

«Молодец», – прошептала она.

Наконец душа проскользнула мне в горло. Она была похожа на шипящий в венах фейерверк, колющий и жалящий, но при этом болезненно живой. Мои тени поглотили новую энергию, внезапно потемнев в мутных водах, сгустившись вокруг тела контрабандиста. И тогда вся эта липкая кровь, отголоски криков мужчины, царапающие барабанные перепонки, и тошнотворное ощущение плоти, застрявшей в горле, перестали иметь значение. Всё в порядке, и я тоже – потому что это сделало меня на шаг ближе к Нивену.

Я перегнулась через борт лодки, и на мгновение мне показалось, что меня вот-вот стошнит. Это ничего не изменило бы, потому что душа была уже в крови, но я все равно сглотнула, отгоняя противное чувство. Тяжело дыша, я уставилась на свое отражение в темных водах: лицо и шея – красные, глаза – дикие, обжигающе черные. Я была похожа не на богиню смерти, а на человеческую девушку, забывшую, что такое солнечный свет. Злое существо, живущее под мостами, словно тролль, уродливое и одинокое.

Я сплюнула кровь, и отражение исчезло, размытое рябью. Я вытерла лицо рукавом, все еще борясь с тошнотой, и вывалилась из лодки, снова запуская время.

В 8:35 лодка контрабандиста выплыла из-под моста: опиум высыпался в грязные воды канала, тело было разорвано, а сердце исчезло в животе чудовища.

Мои тени вернулись ко мне, обнажая замшелые камни, точно отлив, вползая обратно в холодное сердце. Я поднялась, снова оставшись одна под темным мостом.

Правая рука скользнула к цепочке на шее, на которой висело обручальное кольцо из серебра и золота. Иногда, чувствуя себя еще одной блеклой тенью, которую скоро сотрет резкий дневной свет, я сжимала кольцо настолько сильно, что была уверена: оно сломается. Порой мне даже хотелось этого, но ничего подобного никогда не происходило. Я знала, какой ужасной меня делал тот факт, что я сохранила кольцо, но переживать из-за какого-то украшения, когда съедаешь по сто сердец в день, глупо.