То есть, Ваше знание, выраженное в одном из текстов для «БДГ», того, что американская демократия – это представительская демократия, воплощенная в формуле «нет представительства – нет налогов», оно оттуда?

Ю. Д.: По-моему, да. Одним из текстов этого диссидентского набора был «Федералист». Текст «Демократия в Америке» Токвиля, по-моему, я прочитал позже, но «Федералиста», кажется, тогда. В общем-то, я годы застоя использовал лучшим образом – для самообразования. Понятно, что после 1991-го года читать что-то такое фундаментальное уже времени было мало. Зато можно было реализовывать себя. Можно было писать, говорить, рассказывать о каком-то своем понимании того, что происходило. Вы говорите, что много было работы, много статей. Ну, так оно было в охотку, потому что была динамика процесса. Потому что действительно возникало новое государство, новая нация, новая демократия. И все это было интересно. И все это было интересно описывать. Плюс к тому, статус независимых журналистов был весьма высок. Если Вы помните, по-моему, где-то в 1994-м или в 1995-м году прозвучала фраза Лукашенко: «Самые мои серьезные оппоненты – это журналисты». Ну, это, знаете, приятно. Хотя тогда с ним, в общем-то, не очень воевали. Это потом уже началась взаимная война на уничтожение. Но, понятно, такая фраза из уст президента, конечно, льстит.

Вам кажется, что тогда с ним не очень воевали? Я перечитывала недавно «Свабоду» БНФ за 1994-й год, номера перед президентскими выборами и сразу после них. По-моему, оскорбительные тексты.

Ю. Д.: Вы знаете, я в «Свабоде» не работал. Я даже сейчас оскорбительные тексты по отношению к нему не пишу. И не потому, что боюсь, а потому, что это не мой стиль. Зачем оскорблять человека? Но если вспомнить 1994–1995-й годы, то знаете, ведь никто не знал, во что оно выльется. Он сам, возможно, этого не знал. И я не исключаю, что не все так было предопределено. У него были другие отношения с журналистами. И у журналистов с ним. Я не буду брать такие боевые органы, как «Свабода», потому что там, кроме политического противостояния, проявлялся еще и, так сказать, культурный clash. А, скажем, «БДГ», газета «Имя», «БГ» – они стебались, они критиковали, но я бы не сказал, что это было с такими уже выпученными глазами и с такой ненавистью. По крайней мере, тогда. Помню, в начале президентства Лукашенко было какое-то зимнее празднество с его участием. Туда пришел фотокор «Свабоды» Сергей Гриц, один из лучших белорусских фотокоров, автор довольно жестоких фотографий. Там было некое угощение, Лукашенко накалывает длинной вилкой блин и подает Грицу: «Ешь, Серега». Тот: «Александр Григорьевич, я ж не могу, работаю, руки заняты». Лукашенко: «Ты работай, а я тебя покормлю». Ну, игра, конечно, но не война на уничтожение. Хотя, конечно, после референдума, с 1996-го года уже пошло все посерьезнее и с двух сторон. Но я думаю, что инициатором была все-таки та сторона, сторона власти. Где-то с 1996-го года началось сначала постепенное обжимание, а потом просто уничтожение.

Если вернуться к периоду 1991–1995-го годов, чем он Вам запомнился больше всего?

Ю. Д.: Знаете, если честно говорить, он запомнился как самый счастливый. Временем, когда можно было в наибольшей степени самореализоваться. Причем я бы сказал, что это совпадение нескольких позитивных факторов. Один фактор – это была динамика процесса, т. е. было о чем писать. Вот если, скажем, брать нынешнюю ситуацию, то можно взять статью 5-летней давности, напечатать ее и она сойдет нормально. Потому что сейчас ситуация очень вязкая, она не развивается, а если и развивается, то в каких-то очень глубоких слоях. Второй момент – наката, серьезного, большого наката со стороны властей не было. Да, были ситуации, я помню, с Сашей Старикевичем был суд, с Ирой Лозовской, которая тогда работала на Белорусскую службу Радио «Свабода», с радиостанцией «Белорусская молодежная», но по сравнению с последующим – это было мягкое поглаживание. Тогда власть по-серьезному не уничтожала прессу. И, Вы это знаете, сразу после перестройки было еще очень большое доверие к журналистам. Журналисты были очень популярны. Все-таки были надежды, что трансформация, которая началась с 1991-го года, будет идти в позитивном направлении. То, что ситуация придет к тому, что есть сейчас, мало кому, наверно, приходило в голову. В 1991–1995-м годах еще было ощущение, что «ветер века – он в наши дует паруса», как писал Твардовский. Конечно, тогда это не ценили. Тогда тоже бурчали, что то не так, это не так, туда не пускают, то не дают делать. Но задним числом думая – это было самое счастливое время. Ну и потом, знаете, мне тогда было 31–35 лет. Это еще и на время попало, и на возраст попало. Я бы тут тоже вспомнил такой интересный момент. До 1989– 1990-го года существовала некая советская иерархия: сначала вы едете в районку работать, из районки поднимаетесь, поднимаетесь и, может быть, к 35–40 годам будете в самой «Советской Белоруссии» работать. Я помню, когда Саша Старикевич (он для меня Саша) начал работать в «Известиях». Ну пацан, без высшего образования… У советских чиновников просто был когнитивный диссонанс. Понимаете?! Им на стол ложится газета, которая была как… как Евангелие десятилетиями. И этот пацан! И что пишет!? И вот та иерархия стала ломаться, и в журналистику стали приходить и математики, типа меня, и филологи, вроде Саши Федуты. Сейчас, по-моему, эта система, эта иерархия снова возникла. И в гос-и негосСМИ. Времени дилетантов и авантюристов, которое было тогда, – его не было до того и его нет уже сейчас.