Наверное, в своей прошлой жизни Григорий Богданович был «викладачом» – учителем то есть. И в новой, шоферской жизни, ему как воздух был мальчик для битья его «ридной мовой».

– Шоб рибу, Сашко, исти, – учил Копчёный меня, – треба в воду лизти.

Тётя Ира старалась как могла подбодрить меня, подневольного ученика её мужа. Она, слушая наставления и поучения своего благоверного, жалела меня и, как-то жалковато улыбаясь, приговаривала:

– Ты тоже кушай и дядю слушай! Дядя Гриша дурному не научит, дядя Гриша добрый и хороший.

Копчёный кивал, жевал и учил меня, не отрываясь от пол литровой кружки с вишнёвкой:

– Треба, Сашко, нахилитися, шоб з криницы води напитися.

Ужин превращался в истязание моего слухового аппарата. Я бросал умоляющие взгляды на маму, в которых читалось: «Спаси меня от уроков Копчёного, я не понимаю, что он говорит!». Но мать под столом только легонько надавливала своей босоножкой на мой сандалий и извинительно улыбалась хозяину дома:

– Будто шило в одном месте у этого ребёнка…Ешь, непоседа!.. И компот вишнёвый пей. Какой вкусный компот тётя Ира сварила – лучше магазинного ситро.

Я обречённо вздыхал, безрадостно глядя на стакан со сладкой бордовой жидкостью и аппетитную сдобную булку. Но кусок почему-то не лез в горло.

…У тёти Иры и её мужа Копчёного мы с мамой жили в трудное для нас время, когда отца фронтовика-смершевца, оставленного после войны в кадрах военной контрразведки, перевели служить на Чукотку. К тому времени я уже ощущал себя вполне сложившейся личностью, поэтому активно избавлялся от пробелов в памяти.

– Дядя Гриша, – вежливо надоедал я Копчёному, когда тот из своего фургона выгружал «остаток» – украденные им с хлебозавода буханки. – Уважаемый дядя Гриша, вы не знаете, где и когда я запел? Бабушка Наташа говорит, что в Андросово. На Николу летнего…

– Шо? – не понял Носенко. – Иде спевати начал ты некстати? Та, шоб я сдох, не брешеть Натаха. У своих курских бабок ты и спевать начал, на ридни земли.

И, пожёвывая свой висячий ус, подмигивал мне по-разбойничьи:

– Твои курские бабки моей жинке Ирке об том говорили-балакали, а послухали, як ты спеваешь – та и заплакали.

И дядя Гриша смеялся своей, как ему казалось, смешной шутке. А смеялся он так, будто подавился куском сала с чесноком. И казалось, что он не смеялся, а икал, вытирая костлявым кулаком слезившиеся глаза и ловя воздух провалом широко распахнутого щербатого рта:

– Ик-ха, ик-ха, ик-ха!

Позже, увидев и услышав в Московском зоопарке худого и грязного ишачка, я долго вспоминал: а ведь где-то я же уже слышал этот ослиный крик, похожий на смех икающего человека?

– Ща, Сашко, заморю червячка, – говорил Насенко, – а ты спевати станешь. «Ты ж мине пидманула» – знаешь?

Эти макеевские концерты по заявкам дяди Гриши, были мне не в радость. Видно, правы те, кто утверждает, что не от радости птичка в клетке поёт. Чтобы избавиться от своего надоедливого фаната, я частенько прикидывался больным.

– Ангина, – хрипел и кашлял я, – это очень опасная болезнь.

Копчёный недобро смеялся:

– У твоей брехни, хлопчик, ноженьки коротки… Ик-ха, ик-ха!

Дядя Гриша сам всегда лечился самогонкой, но не брезговал и вишнёвкой.

– Ай, лихо! Зараз врятувати будимо. Я ликар вага.

Зря я, наверное, притворился хворым, потому как Носенко достал бутыль с вишнёвой настойкой, вывалил в миску «пьяных ягод» и суну мне в руку большую ложку.

– Исти надо, горло врятувать!

Я попробовал одну вишенку, другую… Вроде ничего, вполне себе ничего… Даже вкусно, когда распробуешь.

И съел всю большую миску «пьяных ягод». А через пять минут всё завертелось в голове, и я, попытавшись встать, рухнул в летней кухне под лавку.