И я смотрю на них, на дедушку с бабушкой, и думаю о том, как их люблю, и о том, что они старые и, может, скоро умрут, и тогда я останусь совсем одна в этом мире, и быстро отгоняю эту мысль, чтобы не заплакать.

А с мамой все непонятно. Я бы хотела как-нибудь днем невидимкой проникнуть в квартиру, чтобы понять, чем она занимается. Не может ведь человек целый день ничем не заниматься. Раньше ей звонили по телефону подружки, но она очень быстро заканчивала разговоры с ними, и постепенно они перестали звонить. А когда я спросила ее об этом, она ответила, что, оказывается, они не подружки, а просто знакомые, и сейчас это стало особенно очевидно, а тратить время на чужих людей ей не хочется. Хотя чего-чего, а времени у мамы навалом. Она ведь перестала писать свои забавные и немного грустные детские книжки. С тех пор как папа ушел, она не написала ни строчки. Иногда она просит принести ей ту или другую книжку, но чтение быстро утомляет ее. На мамином туалетном столике лежит целая гора книжек, которые она начала читать и бросила. Дело в том, что это папины книжки. Те, которые он не забрал. А он забрал большую часть, и на наших книжных полках – зияющие дыры, на которые больно смотреть (может, поэтому мама так не любит выходить в зал? Про папин бывший кабинет я уже не говорю: это теперь пустая комната, без ковра и без мебели, и туда не входит никто). Как-то раз я притащила маме книжку из школьной библиотеки – английский детектив, просто чтобы она развлеклась, но мама ее даже не открыла. Сказала, что не любит детективы, что это скучно. Мне хотелось крикнуть, что ей вообще все скучно, и жить скучно, и ничего ее не волнует и не интересует, даже я, но сдержалась.

Вначале я злилась на маму: получается, она меня тоже оставила, как и папа. Хотя Майка и предупредила, что мама не может с собой справиться и что не надо на нее злиться, я все равно злилась. Потому что иногда все-таки мама делала над собой усилие и спрашивала меня о чем-то или гладила по волосам. Я видела, что ей очень непросто присутствовать в этом мире, но ведь она должна понимать, как это для меня важно. Она могла бы стараться больше, чаще. Но она этого не делала. А потом я привыкла и перестала злиться, даже наоборот, боялась этих вспышек маминого интереса, коротких и нечастых, боялась начать верить в то, что мама снова станет прежней. Даже привыкла к мысли, что это не мама, а всего лишь ее оболочка. А где мама, в каком мире она обитает, никто не знает. А еще где-то в глубине подсознания маячит чувство вины, что это всё из-за меня, ведь именно после родов у мамы появилась депрессия, возможно, ей нельзя было заводить детей… Это самое гадкое – такое эгоистическое самобичевание, потому что на самом деле я прежде всего жалею себя, а не маму. Лучше об этом всем не думать. Я и стараюсь не думать.

Про папу тоже думать не хочется. Да, он платит огромные алименты, размером со свое чувство вины. (Он как раз стал завкафедрой, и ему повысили зарплату.) Он мне как-то сказал – в самом начале, когда только уехал: «Мишенька, я не хочу, чтобы в твоей жизни что-либо менялось». Ничего умнее он сказать не мог, этот профессор! Как будто в моей жизни не поменялось абсолютно все. Нет, конечно, приятно, что к нам все еще приходит уборщица и что я могу позволить себе покупать свое любимое шоколадное мороженое. (Правда, его часто съедает мама, до того как я успеваю попробовать, но мне не жалко: кажется, у нее нет других радостей в жизни.) Хоть что-то осталось прежним. Незначительные, но по-своему нужные вещи. Но папу я все равно не прощаю и видеть его не хочу. Он и не особо рвется приезжать: у него единственный выходной в шаббат, и этот день он проводит с Гили. Справедливости ради, у него были попытки приехать со мной повидаться, но я каждый раз придумывала отговорку: то у кого-то из класса день рождения, то я заболела. И папа не настаивал. Права была Майка: слабак он. Правда, он продолжает регулярно звонить два раза в неделю. В понедельник и четверг. Ну, это как раз в папином духе, он, наверно, себе в ежедневник записал. А может, ему секретарша напоминает. По телефону я его тоже не жалую. Отвечаю односложно и тороплюсь поскорее закончить разговор. (А попытки позвать меня к себе в гости в Иерусалим он давно забросил: у меня на это реакция одна – длинные гудки…)