Сигареты были крепкими, но мягкими на вкус, хотя Александр, давно не куривший и помнивший эту марку, «Житан», еще по девяностым, – тогда такие тоже брали как трофей у «патриотов Ичкерии», – ожидал большего.

– Скажу группе, чтобы провела вас до штаба на Перекрестке, – добавил Мишка, затягиваясь, – ну и остальным передам, пусть землю носом роют, но найдут…

– Будто вам нечем больше заняться, – возразил было Александр.

Но Мишка его поправил:

– Есть чем, но это тоже важно. У нас у многих шеврончики «Своих не бросаем», а у тех, у кого нет, все равно что-то такое прямо на душе нашито. Так что это наше первое дело, отец, помочь вашего сына найти.

Он затянулся еще раз:

– Вы меня спрашивали про глаз, про ногу… у бандер я побывал. Не только мы за ними, они за нами тоже охотятся: заманили патруль в засаду, пацанов удвухсотили, я – тогда еще старлей – трехсотый. Захватили они меня, пока я без сознания был, затащили куда-то в частный сектор за Ставками, на Морской, кажись, привели в себя и давай издеваться. Главный их говорит: «Пан майэ час и натхнэння[4]; мне от тебя ничего не надо, просто интересно москаля на кусочки порезать». Ногти на ногах вырвал, пальцы плоскогубцами по фаланге обкусывал, пару зубов выдрал, выколол глаз, паскуда… часов девять занимался, причем, падлюка, кровь останавливал грамотно, чтобы я не истек, значит. Хрен его знает, чем бы это кончилось, да я приметил, что эти твари подсумок с гранатами под лавку положили. Сделал вид, что отрубился, когда тот меня в чувство приводил, врезал ему головой в переносицу, кое-как схватил подсумок, руки-то связаны…

Патовая ситуация: у меня в руке за спиной граната без чеки, я ее бросить не могу, поскольку руки не выпрямлю, а уронить – так себе под ноги получится; думайте про меня как хотите, а жить я в тот момент хотел как не в себя – пальцев на обеих ногах нет, глаза нет, хорошо, эта падла удовольствие свое людоедское растягивала и ничего более важного не задела…

И самое главное – тварь тоже жить хочет и знает, что у меня в руке граната, а под ногой – целый подсумок таких же, выпусти я свою – все сдетонируют и хата превратится в яму с осколками, прошивающими все, что у них на пути…

Хорошо я тогда их отвлек: сбежался весь кагал на свою голову, когда вдруг на улице стрельба. А я ору: «Дернется кто – брошу гранату, смерть фашистам!» Они лопочут что-то, извиваются – и бежать хочется, и страшно; и на меня напасть – и боязно. Так и достояли до того, как окна в хате вынесли и наши ребята их скрутили. В штабе как узнали про засаду, сразу по следам бандер бросили, кто поближе, а ближе как раз ополченцы были.

Я стою, голова кружится, все в тумане – от кровопотери и шока; смотрю, как наши вяжут упырей, да гранату в руке тереблю, чеки не отпуская. Двое бойцов подошли, ополченцы; гранату отняли, развязали руки, один еще бегло кисти мне размял, я ж девять часов связан был, там все застоялось, рук потом, как адреналин схлынул, не чувствовал, словно отняли. Зато ноги болеть стали, да мне почти сразу обезбол вкатил второй, из тех, что меня развязывали.

Суку бандеровскую, что меня пытала, ребята на месте приговорили. Повесили на ветке старой яблони у колодца, там еще обрывки веревки висели, должно быть, качель до войны была. Я запомнил потому, что урод меня на ней повесить грозился, да сам в петле очутился – вот тебе и бумеранг. Как там Христос говорил: не рой другому яму, кажется. Я не сильно верующий пока, так… по верхам…

А меня, значит, в госпиталь. Думали комиссовать, насилу упросил хоть в штаб, писарем. И вроде ничего такого – подумаешь, глаза нет да пальцев на ногах, тут ребята без рук да без ног воюют. Знаю одного дроновода – нет обеих ног, кисти левой руки, а воюет так – мама не горюй! И с личной жизнью у него все чин чинарем: недавно невеста приезжала из Москвы, прямо тут и расписались. Она в его тельняшке ходит…