Когда князь начинал вспоминать о тех временах, мысль уносила его в далёкие венгерские земли, в город, расположенный не на равнине, как Букурешть, а на холме среди гор, сплошь заросших лесом. Правитель знал, что в самом центре города, на перекрёстке и сейчас есть трёхэтажный дом длиной в четыре окна. Князю помнилась даже черепичная крыша, нахлобученная, словно крестьянская войлочная шапка, ведь именно с этим скромным жилищем, а не с княжескими хоромами он связывал самые лучшие годы раннего детства.

Когда-то в доме жили отец, мать, старший брат, сам Влад и немногочисленная челядь. Там жил и священник-монах, отец Антим, с которым все обращались как с близким родственником.

Служитель церкви всегда нужен, если семья и челядинцы – православные христиане, которые живут среди католиков, а до ближайшего православного прихода не смогут добраться даже за целый день. Поэтому отец Антим и жил в доме.

Влад помнил просторную чёрную рясу и рыжие кожаные башмаки. Эти башмаки – тупоносые, доходящие до середины икры и крепко зашнурованные кожаными ремешками – мелькали под полами рясы, когда её обладатель куда-нибудь торопился. Князю вспоминался тёмный плащ-мантия. Вспоминались руки священника – сухие ладони и длинные пальцы. Пальцы правой руки то и дело приходили в движение, перебирая затёртые до блеска деревянные чётки.

В детстве Влад знал – если подойдёшь, дёрнешь за рукав и произнесёшь «отче», к тебе обязательно склонится раздвоенная борода серо-бурого цвета, а затем послышится кроткий голос:

– Что такое случилось, чадо?

Произнеся это, священник склонялся ещё ниже, и малолетнему Владу становилось видно ещё нестарое румяное лицо с ясными глазами и мягкая шапочка с острым верхом, которая прикрывала лоб монаха от самых бровей.

Шапочку и мантию отец Антим снимал только во время служб. Он был словно путешественник, одетый так, чтобы сию же минуту пуститься в странствие, и это вызывало у маленького Влада замешательство:

– Отче, а ты от нас не уйдёшь?

– Нет. Зачем мне уходить? – отвечал священник.

Достопамятный город в долине среди гор назывался Шегешвар. Так произносили венгры и немцы, причём немцев в городе было большинство. Их предки обосновались на этом самом месте очень давно – так давно, что успели стать похожими на венгров. На улицах говорили в основном по-венгерски, а по-немецки, конечно, тоже говорили, но чаще меж собой или в домах. Владу почти не доводилось слышать немецкую речь. Он знал только, что на немецком языке этот город зовётся Шезбург.

Румын здесь жило мало. Они именовали город как Сигишоара4, но семья Влада чаще всего употребляла это название не в разговорах с незнакомцами, а в своём кругу.

– Живём, будто на острове, – вздыхала мать.

– И выйти некуда, и поговорить не с кем, – вторили её служанки.

В доме говорили по-румынски, молились на славянском языке, а за воротами начинался совсем другой мир: весь город трещал на чужих языках, в храмах звучала латынь. Чтобы почувствовать, что ты «на острове», можно было даже и не выходить никуда, а выглянуть в окно и увидеть на другой стороне улицы серую каменную стену доминиканского монастыря.

Как семья оказалась в таком положении, малолетний Влад знал, и всё же просил священника, дёргая за рукав:

– Отче, расскажи историю.

– Что рассказать?

– Как мой отец, мама и ты приехали к католикам.

– Я же рассказывал. – Отец Антим, наклонившийся было к мальчику, снова распрямлялся.

– Ты рассказывал, но коротко. А теперь расскажи длинно, – просил Влад.

– Я и длинно рассказывал, – возражал отец Антим.

– Отче, расскажи ещё раз.

– У тебя не хватит терпения слушать, – улыбался монах.