Но Георгина Индия Финдли в первом же своем вдохе наполнила легкие тропическим воздухом этого острова. Палящее солнце, теплый дождь и соленый морской бриз сопровождали ее взрастание, и так же, как она сделала свои первые нетвердые шаги в саду Л’Эспуара, потеряла свой первый молочный зуб в тени жасмина, в первые десять лет жизни она пустила корни в тонкую почву острова, нашла опору в красной земле, песке и тине.

Корни, которые в один прекрасный день были жестоко перерублены. Открытая рана, из-за которой она боялась истечь кровью, пока не привыкла – благодаря гибкости детской души – к своей новой жизни на чужбине. И к ностальгии, которая со временем утихла до приглушенного биения в ней, но полностью никогда не прошла.

Георгина блаженствовала во влажной жаре, едва смягченной ветерком, на борту сампана – он транспортировал ее вместе с багажом к острову. Блаженствовала, хотя ленты ее шляпы прилипали к коже, а спина платья из тонкого муслина пропотела. Здесь она больше никогда не будет мерзнуть.

Что можно противопоставить тоске по родине? Радость родины?

Слова, которые казались Георгине слишком тихими, слишком пустыми: скорее задавали направление, нежели выражали чувство.

Притом что все вокруг этого возвращения было громким и сопровождалось бурными выбросами эмоций. Перебранки с теткой, пылкие в силу шотландской крови обеих – их не мог сгладить даже такой невозмутимый человек, как дядя Сайлас. Слезы ее кузины Мэйси, которая видела в Георгине сестру и не хотела с ней расставаться. И безграничное счастье, когда тетя Стелла все ж таки уступила и дала согласие на отъезд. Лихорадочное нетерпение наконец-то уехать, наконец-то приехать, которое оказалось упрямым спутником в долгом пути по морю и суше.

Облачная дымка подернула небо из душистого припудренно-синего шелка. Пышные сестры ее вяло льнули к холмам, разбросанным по берегу мягкой мшистой обивкой. Губернаторский холм с флагом на мачте, береговая охрана и входящие корабли, дом губернатора, белый на фоне зелени – все это, казалось, выжидательно смотрело в глаза Георгине. Как будто желая ей выкрикнуть: Наконец-то! Ты наконец-то вернулась… Ты нас еще помнишь?

Последние воспоминания Георгины о Сингапуре были искажены бессильным страхом и пламенным гневом, в котором она царапала дядю Этьена, била его и кричала так, будто ей вырывали сердце. Она помнила взгляд отца, полный печали и постыдного облегчения, перед тем как он отвернулся и пошел назад в дом. Помнила, что силы ее кончились, как только они поднялись на борт, и как она безвольно упала в объятия дяди Этьена, ничего не видя от слез, а он утешал ее.

Сампан лавировал между покачивающимися корпусами кораблей и лодок, стоящих на якоре у берега, под лесом мачт и труб, парусов, флагов и ярких вымпелов. Здесь были большие колесные пароходы – такие же, как тот, которым Георгина приплыла сюда из Суэца, были неповоротливые парусные корабли и верткие, быстрые, как стрела, клиперы. Георгина опознала китайские джонки с их корпусом, изогнутым подковой, выкрашенным в красный, желтый или белый цвет, под парусами, похожими на веер, и треугольные паруса корабликов из Кочинчины. Паруса малайских пераху были прямоугольными, а суда народа буги отличались высокой коробчатой надстройкой на корме.

Полоска из белых фасадов и терракотово-красных крыш нежилась за Эспланадой, по ту сторону от новой, стройной башни Сент-Андруса, переплетаясь с тропическими садами вдоль Бич-роуд в один расточительный орнамент из платочных, кружевных и обойных узоров. Один из домов там, должно быть, Л’Эспуар, только Георгина не знала точно который; дымка замутняла вид, а может, слишком давно это было.