Андрей, как оказалось, от литературы и искусства был далек, но именно поэтому внимательно слушал. И даже пытался возражать!

– …А ты помнишь «От заката до рассвета»? – запальчиво говорила Юлька, забегая вперед и размахивая кулачками, просто он волнения. – Помнишь? Кто там погиб в самом конце?

– Все погибли.

– А вот и нет, нет, нет! Пастор погиб, семью которого эти двое бандитов захватили!

– Так и семья у него вроде погибла, – морщил большой белый лоб Андрей.

– Неправда! Там в итоге кто выжил, ну, кто?

– А! Точно! Девушка. Дочь пастора. И убийца этот…

– Опять не угадал! – торжествующе улыбалась девушка. – Из двух братьев только один был убийцей и маньяком. Второй – его этот играет… как его… ну, не сам Тарантино, одним словом! Второй – нормальный гангстерито, такой… типа наш пацан, «по понятиям». Так вот, крови-то на нем нет. Ну, стрелял в кого-то. Ну, завали там десяток человек – полицейских или охранников. Но это его жизнь. И его могли завалить. Но он никогда не убивал невинных, просто так! По фильму это четко видно.

– Ну…

– А его брат убил эту женщину в гостинице. За не фиг делать. Помнишь? Но он – брат гангстера, и, конечно, тот его защищает. Конечно! Так вот, в итоге гибнут ВСЕ. А выживают в логове вампиров этот гангстер и дочка пастора. И все это, Андрюша, очень легко объяснить. Очень легко!

– Допустим. Но как? – упирался он.

– А вот так… – размышляла вслух Юля, запрыгивая на бордюр, изъеденный временем, ведь Нарымский сквер создали тут в конце шестидесятых, давно. – Убийца, которого сам Тарантино играет, погиб, потому что на нем кровь невинных, как собака… Туда ему и дорога.

Она легко шла по бордюру, вытягивая шаги бронзовых ступней в ниточку и умело балансируя на шершавых лезвиях бетонных полосок. Шла, смотря себе под ноги, и говорила:

– Посетители бара… Как он назывался? А, «Крученая сиська». Так вот, шушера эта, пьяницы и мелкие жулики, тоже погибли правильно.

– А сын? Сын пастора, парнишка? Он в чем виноват?!

– Ни в чем. Он сестру защищал. Он как герой погиб, это нормальная смерть. В драматической концепции это вообще позитивно.

– А пастор? Черт, он-то почему погиб? У него же вера, все такое…

– Ага! Вот, вот!

Она с криком спрыгивала на него и висла, как на столбе, подгибая худые ноги. Затем шептала в ухо заговорщически:

– Он совершил самое страшное преступление. С точки зрения христианских грехов. Самое стра-ашное!

– Хм. Убил кого-то? Это… как это? Прелюбодействовал? Или врал? Или что?

– Он РАЗУВЕРИЛСЯ В БОГЕ! После смерти жены, помнишь? Грех неверия, отступничества. Поэтому… – страшным голосом заключала Юлька, поддавая ногой смятую банку из-под «кока-колы», – смерть!

В другой раз она рассказывала ему о Борисе Виане. Это было примерно так, как если бы она просвещала колхозного тракториста на тему высокой ригидности лабильных темпераментов или способов загрузки трамбнейлов по ФТП-соединению.

– Понимаешь, Виан написал тогда дикий, шокирующий роман. Он назывался «Я приду плюнуть на ваши могилы!». В общем, оскорбление памяти мертвых, и все такое. Тем более что для Европы этот совершенно бандитский боевик, кровавый, со всеми делами… ну, это было, как «Механический апельсин» Берджеса… Читал?

– Нет, – уныло признавался Андрей и добавлял, блеснув стеклами очков: – Извини.

Это было дико трогательно. И это нравилось ей до безумия!

– Ничего! Так вот, это был шок. А он на самом деле сделал это… сделал, чтобы показать такое состояние… ну, когда уже все – песец; когда уже делать нечего – крайняя степень решительности. То есть терять абсолютно нечего. Прежняя европейская литература, особенно французская, она всегда строилась на том, что даже в самых жестоких вариантах что-то у человека оставалось. Ну, типа, вера в Бога, или знание, что тебя ожидают, как графа Монте-Кристо, сокровища, или там… идеи свободы, равенства, братства. А у героя Виана ничего не оставалось. Ни-че-го! Кроме насилия и мести. Ты бывал когда-нибудь в такой ситуации?