– До чего же нагл этот Зеловски, – вновь возмутился Каргер, – знал, как проскользнуть в партийную организацию и тут же в НСБО – черта, присущая этой расе.

– Мои слова, – Буххольц потянулся за газетой «Обернкирхенер Анцайгер», лежащей на полке буфета, нашёл страницу и стал читать: «Еврейский юноша, Готфрид Зеловски, из-за наглости, присущей его расе, сумел проникнуть в партийную организацию, в НСБО. По моим инструкциям он был взят под стражу, и у него будет несколько месяцев подумать о своей наглости в концлагере», – закончил цитату Буххольц и, отложив газету, продолжил:

– В самом деле, Зеловски еврей, а то, что он был крещён только в 1930 году, скрыл.

– А что мэр? – спросил Генрих Бур.

– Конечно, мэр Герцог не посмел мне противоречить, он арестовал его, – амбициозно заключил лидер местной группы НСДАП.

Все, удовлетворённые, рассмеялись и застучали пустыми кружками.

– Эй, женщина, пива! – крикнул Буххольц и продолжил. – Моя совесть не позволяла мне поступить иначе. Кроме того, руководство запросило достоверные доказательства арийского происхождения особенно государственных служащих. В августе Зеловски освободили, но я поставил ему условие Обернкирхен покинуть.

– Ну, Эрих, ты спас партию от общественного возмущения, – подтвердил Шульце-Нолле, – насколько мне известно, он согласился, но просил оставить семью здесь, пока не подберёт квартиру.

– Да чёрт с ней, пусть остаётся, – выругался Буххольц, – наши стервы тоже должны почувствовать, что значит спать с жидом. Но у нас ещё одна проблема, которую я обязан решить, запротоколировать и закрыть. Я имею в виду этого психа Вольрата Марка. Мы не имеем права быть сентиментальными, когда у каждого из нас есть свой еврей, – Буххольц слегка поперхнулся и, откашлявшись, продолжил. – Наш великий учёный и врач партайгеноссе Герхард Вагнер, я цитирую, учит нас: «Мы должны отказаться от осуждения нашего расового законодательства лишь потому, что оно может быть неудобным для отдельного человека. Мы также должны отказаться от отрицания наших расовых принципов из-за чьей-то индивидуальной судьбы».

– Этот доктор, – не называя имени, мрачно вступил Хофмайстер, – был моим преемником, руководителем нашей группы Стального шлема, ассоциации бывших фронтовиков. Вообще-то его уважали.

– Об этом и речь, Рудольф. У каждого из нас есть свой еврей, и с этим надо кончать, – подчеркнул Буххольц. – Да он, собственно, не наш. Он из Бад-Вильдунгена, где практиковал его отец, тоже Вольрад Марк. Странно. Впрочем, то были веймарские времена, и в этом городе почему-то одна из улиц носила его имя. Мне оттуда позвонили. Оказалось, папаша – еврейский полукровка первой степени. Само собой разумеется, улицу переименовали. Конечно, и мне пришлось принять меры в соответствии с законом. Еврей не может лечить ариев. Я шприц в руки ему не клал. Так вы поняли установку партии относительно «своих евреев»? На будущее…

Буххольц уткнулся в тетрадку, что-то там высматривая. Но повестка дня была исчерпана. Поговорили ещё с полчаса, попили пива и, довольные собой, разошлись.

Симон Кон в этот свой приезд не узнал Обернкирхен, как и весь район в целом. Как будто он приехал в чужую страну с непонятным народом, с незнакомой психологией. К политике он был всегда равнодушен. Наша политика закончилась с разрушением Храма, говорил он, имея в виду Иерусалимский храм. Красные, коричневые – большая ли разница? И те и другие антисемиты. Куда уж было ему понять, что происходит в стране, которую он полюбил. Не понимали головы и покрупнее его.