До чего бездонна эта бездна…

2011

Деревьев разговоры,

Дрожь листья ворошит.

А век, как поезд скорый,

Безудержно спешит.

Сквозь осени и зимы,

Людских становищ гул

Во мрак непроходимый,

Где правит Вельзевул.

Где нет различий пола

И нет различий зла,

Где не слыхать глагола,

Черна небес зола.

Где роботы маячат.

Где цифры мельтешат,

Где ни о чём не плачут.

Спешат, спешат, спешат…

2011

Замаячила осень повсюду,

Разноцветной дразня бахромой.

Палых листьев взметённую груду

Гонит ветер, как дворник метлой.

И хоть помню от слова до слова

То, что будет, и очередь чья,

Мне анапест является снова,

Заклинанья свои бормоча.

Словно листьев и ветра смятенье

Сочинил и назвал он своим

Самой первой порою осенней,

Когда не было вёсен и зим.

2009

Среди ноябрьской погоды

Проходят дни, а, может, годы.

Всё тот же ветер, мокрый снег

И неба смутные разводы…

Проходят дни, а, может, годы.

О, Господи, проходит век.

И лужи тёмные зияют,

От скуки словно бы зевают,

Пустые разевая рты,

И в них замедленная морось

Сквозь облаков глухую прорезь,

Дрожа, сочится с высоты.

И нет конца. Ноябрь всё длится.

Всё те же разговоры, лица

На протяженьи долгих лет.

Как лужа тёмная, зияет

Вселенная, как бы зевает,

Заглатывая белый свет.

2006

В этом веке я так же случаен,

Как в египетских «тёмных веках»,

Бедный житель стандартных окраин —

Вся судьба на тетрадных листках.

А кругом – злая схватка империй,

Подавленье души и ума.

И народ, потерявший критерий,

Позабывший, где свет и где тьма.

Ну да что ж?

Тёмный ельник разлапист,

Сыпет осень свою желтизну,

Как тропинка уводит анапест

В даль, таинственность и глубину.

1979

Воронку в небе просверлив,

Выглядывает шар лохматый

И видит медленный залив,

Прибоя слушает раскаты.

Коснулись облаков края

Черты далёкой окоёма…

Но это то, что вижу я,

Но это то, что мне знакомо.

А взгляд небесный, вековой,

Беспамятный, вселенский, грозный

Сквозь облаков нависших слой —

Что видит он из дали звёздной?

2004

Времён крутая соль

На вкус мной ощутима,

Вхожу в чужую роль,

Не надобно мне грима.

Я глыбы на плечах

Под властью фараона

За голод и за страх

Таскал во время оно.

Я в готике и мгле,

Страшась видений ада,

Уже почти в петле

Твердил свои баллады.

Я у горы Машук

Знал в удали гусарской,

Что грудь пробьёт мне друг

Свинцом опалы царской.

Я в камерах глухих,

За проволкой колючей

Выращивал свой стих,

Быть может, самый лучший.

А нынче в шуме дня,

В насущном хлебе, в поте,

Не знают про меня

В людском водовороте.

Да мне о том ли речь

В страде моих событий?

Среди моих предтеч,

Когда умру, ищите.

1966

Здесь брошенные лодки, валуны

И полусумрак пелены небесной,

И ветер, словно перебор струны,

Далёкий гул мелодии безвестной,

Напоминающей о временах

Беспамятных, безлюдных, леденящих,

О бесконечных, тёмных валунах,

Глухих, как небо, как волна звенящих.

2006

Иеремия к пораженью звал,

Но речь его была словами Бога.

Накатывался вавилонян вал

Всё яростней, и всё не шла подмога.

«Он притупляет воинов мечи!

Военачальники слабеют духом.

А чьи его слова, ты знаешь – чьи?

Народ же тёмен, верит всяким слухам», —

Князья царю кричали.

                  И во прах

Пал город, золотой Иерушалаим.

Пожар и разрушенье, смерть и страх,

Изгнание – мы помним всё и знаем.

Господь нещаден в правоте своей,

Иеремия был его устами,

Но если вновь под стенами халдей —

Кто прав – боец с мечом, пророк ли в яме?

1988

Днём настигала их жара.

А ночи миг летучий краток,

Но эта древняя пора

Искала в слове отпечаток.