На почте конверт специально завернули в газету, чтобы не вызвать подозрений у излишне ретивых активистов Ассоциации Соседей.

Дедушка держал запечатанный конверт двумя пальцами и смотрел на него, как на величайшую драгоценность.

– Кто знает, внучек, может быть, это от женщины…― мечтательно произнёс он.

– От какой женщины?― спросил Кимитакэ.

– Сейчас вот узнаем. Пахнет,― Садотаро понюхал конверт,― почему-то глицинией.

Он нацепил пенсне и долго искал канцелярский нож ― потому что рвать такой прекрасный конверт было бы непристойно. В конце концов Кимитакэ не выдержал и сбегал за своим. Садотаро осторожно разрезал бок конверта, потом поднялся и подошёл к открытой двери, что вела в сад.

Почему-то все важные или хотя бы проникновенные письма хочется читать на пороге в сад, словно хэйянские аристократы, и чтобы луна выглядывала из-за чёрной вязи ветвей ― тем более, что как раз стояло роскошное полнолуние.

Он достал из конверта лист такой же изысканной рисовой бумаги. Обратная сторона была чистой. Развернул. В письме был написан один-единственный иероглиф.

Кимитакэ запомнил этот иероглиф на всю жизнь. Но не записал его в дневник и никогда никому не говорил, что это был за значок.

Поэтому мы не знаем, что именно там было.

Какое-то время старик просто озадаченно рассматривал бумагу.

А потом внезапно иероглиф ответил.

Он вздрогнул. А потом вдруг быстро, как язык лягушки, хватающей комара, вырвался из страницы и врезался старику под горло.

Садатаро захрипел, выронил конверт и листок, замахал руками, пытаясь удержать равновесие.

Но было слишком поздно.

Чернильная синева расползалась по горлу. Он захрипел, задыхаясь, взмахнул руками в последний раз и рухнул прямо на пороге.

Подёргался ещё. И утих.

А конверт и листок спланировали куда-то в ночной сад.

Это был тот самый случай, про какие говорят: утром – румянец на лице, а вечером – лишь белые кости.

Кимитакэ стоял и смотрел, охваченный ужасом. Он сразу догадался что произошло. И что дедушка уже мёртв, можно даже не проверять. И что конверт и оставшийся чистый листок скорее всего безопасны ― ведь письмо было адресовано старому Садатаро, а не всей его родне.

Хотелось убежать и спрятаться где-то в комнате, под одеяло, подальше от всех этих иероглифов и от наглой круглой луны, чт

Но мальчику всё же хватило мужества, чтобы дождаться у мёртвого тела, пока уляжется паника, и соберётся семья.

Только тогда огласить последнюю волю бывшего губернатора:

– Дедушка просил, чтобы на надгробье указали возраст в восемьдесят лет,― сообщил он отцу, когда вся семья собралась вокруг тела,― А не семьдесят девять, как на самом деле. Он заказал эпитафию заранее и не хочет, чтобы её пришлось переделывать.

Это было исполнено.

Разумеется, про смертоносный иероглиф Кимитакэ никому рассказывать не стал. Даже полиции ― тем более, что его толком и не спрашивали. Создавалось впечатление, что все только рады наконец отделаться от бывшего губернатора.

Писать об этом в дневник он тоже не стал, ограничился краткой пометкой. Не хотелось помещать на бумагу никаких подробностей. К тому же ― мало ли, кто прочитает.

В этом беда всех подлинных личных дневников. В минуты душевных бурь тебе точно не до записей. А в обычные дни ― не происходит ничего необычного.

А ведь именно этот случай подтолкнул Кимитакэ к изучению магической каллиграфии ― искусства настолько редкого, что одни исследователи считали его утраченным, а другие ― и вовсе несуществующим.

В тот вечер ценой своей жизни старый Садатаро показал ― каллиграфическая магия жива и работает. А значит, её можно изучить.

(Пусть даже учитель Курода не выдержал бы и одной чашки чая в обществе старого греховодника Садатаро)