– Короку доставляет вам столько хлопот, – говорил изредка Соскэ, склоняя голову в благодарном поклоне, но ни единым словом не упоминая ни о дальнейших расходах на учебу Короку, ни о проданных дядей земле и доме. Уж очень тяжко было заводить об этом разговор. И тем не менее визиты к дяде, не доставлявшие Соскэ ни малейшего удовольствия, были обусловлены не столько родственными чувствами или сознанием долга, сколько таившимся в глубине души стремлением уладить мучившее его дело, как только представится удобный случай.

– Как переменился Co-сан, – часто говорила тетка, на что дядя отвечал:

– Да, переменился. Что ни говори, а от подобных перипетий так сразу не оправишься. – Все это дядя произносил многозначительно: страшная, мол, штука судьба.

– И в самом деле, – поддакивала тетка, – разве можно с такими вещами шутить? Таким был живчиком, даже чересчур шумным, а что с ним стало за каких-то там три года… Поглядеть на него, так он старик в сравнении с тобой.

– Ну, уж это ты слишком, – отвечал дядя.

– Да я не о внешности говорю, а о том, как он держится.

После приезда Соскэ в Токио такие разговоры между супругами Саэки стали обычными. Соскэ и в самом деле выглядел каким-то постаревшим, когда бывал у них.

О-Ёнэ со дня приезда в Токио ни разу не перешагнула порог их дома, что-то, видимо, ее удерживало. Сама она вежливо их принимала, называла «дядюшка» и «тетушка», но на их приглашения «загляните как-нибудь» лишь кланялась и благодарила, однако сходить к ним так и не собралась. Как-то даже Соскэ предложил ей:

– Может, навестишь разок дядю?

На что О-Ёнэ, как-то странно на него взглянув, ответила:

– Пожалуй, но…

С тех пор Соскэ больше не заговаривал на эту тему. Так прошло около года. И вот дядя, который, по признанию собственной жены, был душой моложе Соскэ, неожиданно скончался от менингита. Несколько дней он лежал с признаками простуды, но однажды, сходив по нужде, стал мыть руки и, как был, с черпаком в руке, упал без памяти и чуть ли не через сутки скончался.

– О-Ёнэ, дядя умер, – сообщил Соскэ, – а я так и не успел с ним поговорить.

– Все о том же? – удивилась О-Ёнэ. – Я думала, у тебя давно пропала охота, но ты, оказывается, настойчивый.

Прошел примерно еще год, сын дяди, Ясуноскэ, окончил университет, Короку перешел на второй курс колледжа. К этому времени тетка с Ясуноскэ переехали в тот дом, где жили и сейчас.

На третий год во время летних каникул Короку отправился на полуостров Восю к Токийскому заливу, где были отличные морские купанья. Там он провел свыше месяца, до сентября. Короку пересек полуостров, вышел на побережье Тихого океана и, лишь пройдя вдоль знаменитого пляжа в девяносто девять ри[6], вспомнил, что пора возвращаться в Токио. К Соскэ он явился дня через два-три после приезда, когда было еще по-летнему тепло. На почерневшем от загара лице Короку ярко блестели глаза, и выглядел он настоящим дикарем. Пройдя в комнату, куда редко заглядывало солнце, он в ожидании брата лег на постель. Не успел Соскэ появиться, как Короку вскочил:

– Брат, у меня к тебе дело.

Соскэ несколько опешил, таким серьезным тоном это было сказано, и, даже не переодевшись, хотя в европейском костюме было нестерпимо жарко, весь обратился в слух.

Как выяснилось со слов Короку, несколько дней назад, когда он вернулся с побережья, тетка объявила, что последний год дает ему деньги на учебу, выразив при этом сожаление. Сразу после смерти отца Короку взял на попечение дядя. Мальчика учили, одевали, давали ему карманные деньги, словом, ни в чем не отказывали. Короку к этому привык и ни разу не подумал о том, что кто-то платит за его ученье. Поэтому слова тетки, будто приговор, повергли Короку в смятение, и он не нашелся что сказать.