– Алексей, – позвала я тихо.

Я потянулась правой рукой к гермошлему в инстинктивном желании открыть его, избавиться от пугающей тишины. Руку пронзила жуткая боль. Подвигала кистью: вроде ничего, работает.

– Алексей Петрович, – позвала я громче.

Он был рядом, но явно меня не слышал, подлетел ко мне.

– Жива? – прочитала по его губам. Звуков не было.

Я схватилась за него, как утопающий за спасательный круг. Губы его шевелились, но слов я не понимала. Он вдавил что-то на моём гермошлеме, и я громко и отчётливо услышала окончание фразы: «Сука! твою мать!» Я отстранённо подумала, что и в прошлый раз старпом, должно быть, говорил то же самое, и по губам читать я не умею.

– В «Десантник», живо! – прокричал Алексей.

* * *

В этом судне было ещё меньше свободного пространства. Пытаясь пробраться к креслу, я чувствовала себя червём. Алексей то и дело ругался. Я старалась как можно скорее занять правильное положение. Торопясь, ушибла правую руку, от боли аж слёзы навернулись. Из последних сил подтянулась левой, забралась в кресло, неловко набросила ремни. Спереди всё пространство занимали панели управления. По бокам – небольшие иллюминаторы: по одному с каждой стороны.

Старпом был уже в кресле:

– Давай! Твою мать! Ну?! Давай! – повторял он.

Я поняла: Алексей пытается отстрелить стыковочные крюки. В этот момент произошло сразу два события. Я почувствовала, как сминается что-то огромное за спиной. Это был не звук, а словно вибрация на уровне ощущений. И сразу же началось беспорядочное вращение. Сила тяжести вдавила меня в кресло, сначала играючи, словно на детской карусели, а через мгновение стало тяжело даже дышать. Казалось, будто на груди бетонная плита.

«Есть отстрел», – услышала я отработанную фразу.

Перед глазами стояла чёрная пелена. Голова стала свинцовой. Навалилась удушливая тьма.

* * *

Алексею чудом удалось выровнять корабль. В свете приборной панели выделялось его напряжённое лицо. Звучали голоса, сначала я ничего не могла понять. Безумно хотелось почесать висок. Я сняла перчатку, дотронулась до лица, нащупала огромную ссадину, застонала. От этого движения рука заболела сильнее. Голова кружилась, мысли путались. Некоторое время я просто слушала, пытаясь осознать происходящее. Голосами оказались радиопереговоры. Судя по всему, дела наши были плохи.

– Нас не слышат? Что-то со связью? – спросила я Алексея.

Он покачал головой:

– Мы только слушаем.

– Почему?

– Нужно сохранять радиомолчание.

– Почему? – повторила я.

– Физически нас не видно. Недалеко обломки. Излучают, как и мы. Если выйдем на связь, станем видны, – мужчина показал жест рукой, проведя пальцем по горлу.

– Что будет, если заметят?

– У меня нет второго пилота, корабль повреждён, – он закрыл глаза на секунду, помолчал, потёр виски и продолжил. – Чёрт! Не знаю, но долго мы не протянем.

Больше я ничего не спрашивала. Мы сидели молча. Алексей напряжённо смотрел на панель управления. Повисла тишина, будто любое слово могло нас выдать. Только в эфире звучали тревожные голоса, вспыхивали и обрывались на полуслове. Я почувствовала такой страх, какого до сих пор не знала. И вдруг поняла: «Я здесь умру». Ярко представила, как буду болтаться среди обломков, далеко от Земли, с этим вот мужиком.

«Я даже его не знаю. Как, вообще, это вышло?! Если б не этот проклятый старпом, сидела бы я в своей каюте, а крейсер стоял бы у станции. Надо было сказать, что это не я, никакая не Анна Лазарева. Вот и всё. И все были бы живы».

В тесноте кабины пространство сузилось ещё больше. Мне показалось, что не смогу сделать вдох. Я, как могла, наклонилась вперёд, желая закрыть голову руками. Не получилось. Мешали ремни и чёртов шлем. «Я умру в этой консервной банке», – думала я.