Встретились Меджи с Фиделью и заговорили совершенно по-человечески. Вначале Поприщин очень удивился, но потом, сообразив все, перестал удивляться. Ведь писали же в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили фунт чаю. С недавнего времени и Аксентий Иванович начал слышать и видеть такое, чего еще никто не видывал и не слыхивал. Во всяком случае, всю собачью болтовню, услышанную подле магазина, титулярный советник обстоятельно внес в свои записки.

Гоголь перечитывал эти записки строку за строкой, словно проверяя, все ли записал Поприщин. Иногда кивал головой, по-видимому выражая Аксентию Ивановичу одобрение за точность и обстоятельность.

А с Аксентием Ивановичем продолжалось неладное. Ведь и прежде знал он, что суждено ему оставаться в титулярных советниках навечно; ведь и прежде чинил он перья для его превосходительства; будто и был создан господом богом именно для этой надобности; ведь и прежде директорский лакей потчевал его табачком, даже не вставая с места, и никто не подавал ему в департаменте ни шинели, ни шляпы. Но столкнулась привычная действительность с неведомо откуда залетевшей мечтой – и увидел титулярный советник всю неприглядность своего существования.

Мечта предстала перед Поприщиным в обличье дочери директора департамента. Но недоступна, несбыточна или гибельна мечта. Пора бы знать это всем титулярным советникам.

В комнату, отведенную Гоголю, вошел Плетнев.

– Не помешал? – спросил он с обычной своей деликатностью. Гоголь не ответил. Должно быть, и не слыхал. Не отрывал глаз от книги.

Петр Александрович присмотрелся:

– Никак «Записки сумасшедшего»? Этакая старина! Впрочем, любопытная картина: Гоголь читает Гоголя. А в книжных лавках раскупают «Мертвые души». Предвижу, Николай Васильевич, много будет шуму. Я же наслаждаюсь мыслью: сдам номер «Современника» и приступлю к чтению твоей поэмы. Тогда, надеюсь, все обсудим.

Петр Александрович вскоре ушел к себе. Гоголь вернулся к повести. Титулярный советник Поприщин уже объявил себя испанским королем Фердинандом Восьмым. Явясь в департамент, Фердинанд Восьмой обозвал директора пробкой, самой обыкновенной пробкой, которой закупоривают бутылки, а пробравшись в директорскую квартиру, увидел ее, Софи! Он даже не сказал ей, что он испанский король; он сказал только, что счастье ее ожидает такое, какого она и вообразить не может.

А за Фердинандом Восьмым уже приехали депутаты и увезли его в Испанию. Может быть, и до сих пор сидит он за решеткой в больнице для умалишенных, а государственный канцлер и великий инквизитор бьют его палками и льют холодную воду на его обритую голову.

Гоголю слышится нечеловеческий крик:

«Спасите меня! Возьмите меня!.. Матушка, спаси твоего бедного сына!»

Долго сидел Гоголь в полной неподвижности. Наконец зажег новые свечи и взялся за рукописную тетрадь. Медлит явиться к читателям еще один петербургский чиновник – Акакий Акакиевич Башмачкин. Медлит то ли по врожденной робости характера, то ли из-за страха, благоприобретенного на службе.

Акакий Акакиевич принадлежит к той жестокой обыденности жизни, в которой вовсе не рождаются никакие желания, никакие надежды и человек до смертного часа не знает, что значит загадочное слово «мечта».

Никогда бы не вздумал Акакий Акакиевич шить себе новую шинель, если бы портной Петрович решительно не отказался, несмотря на уговоры, латать его старый капот.

А может ли стать мечтой новая шинель? Ну пусть бы была шинель с седым бобром, шитая с этаким неповторимым гвардейским шиком. Но хороша же будет мечта, если Петрович пустил на воротник, по соображениям экономии, какую-то кошку, хотя будто бы издали похожа та кошка даже на куницу! Впрочем, дело не в бобрах и не в куницах. Если отнять у человека мечту, человек может умереть. Отняли новую шинель у Акакия Акакиевича Башмачкина, и угасла даже его никчемная жизнь.