Даже наш веселый водитель от подобной статистики на время притих и присвистнул, а я так и вовсе припухла и подумала: «Куда это ты, Танечка, ввязываешься? Подумай, пока не поздно: а нужно ли тебе все это?»

Но оказалось, что думать уже некогда, потому что машина остановилась возле ничем не примечательного двухэтажного здания больницы, стоящего буквой «п», и водитель с видимым облегчением выгрузил словоохотливого Адама Егоровича, проговорив:

– Ну и чума!

– Сдачи не нужно, – сказал Адам Егорович, нетерпеливо поглядывая в сторону диспансера, когда шофер принялся отсчитывать десятки.

– Как хотите, – подмигнул весело водитель. – Эх, чумная наша жизнь! Но вы еще ничего, бывает хуже! Я как-то одного сюда вез, так он всю дорогу мне свою поэму читал, которую написал задом наперед. Представляете: все слова правильные, складные, только задом наперед? А потом еще деньги платить отказался. Начал требовать, чтобы, наоборот, я ему заплатил за то, что он меня со своим шедевром познакомил. С вами, братцы, на этом маршруте точно не соскучишься!

– Нам сюда? – удивленно спросила я Адама Егоровича, показывая на здание психоневрологического диспансера, которое своим запущенным видом ничем не отличалось от обычных городских больниц, разве что толстыми решетками на окнах.

– Нет, не совсем, – сказал тот. – Только знаете, Танечка, я должен вас все же предупредить со всей серьезностью… Ну, даже не знаю, как вам лучше сказать. Наша лаборатория в целях повышенной конспиративности располагается в несколько необычных условиях, и я не знаю, как вам лучше… Как бы вы все же не испугались…

– Я? Вы меня обижаете! – воскликнула я и впрямь несколько обиженно. – Мне клиенты тоже платят большие деньги за то, чтобы я ничего и никого не боялась.

– И все же давайте тогда договоримся заранее, что вы не будете ничему удивляться, просто пойдете следом…

– Хорошо, я ничему не буду удивляться, – пообещала я Адаму Егоровичу.

– Вот именно, совсем, совсем ничему. Как же вы хорошо меня понимаете, буквально с полуслова! – воскликнул ученый. – Сам я ко всему давно привык, но с непривычки возможны некоторые стрессы…

– Не надо напрасно терять времени, ведите, – сказала я. – Меня трудно чем-либо удивить. И потом, вы думаете, я никогда не была в сумасшедшем доме?

– Да, вы правы, конечно, – пробормотал Адам Егорович. – Все, тогда больше ни слова. Я и так слишком много разговариваю, верно? Вы меня все же порой останавливайте…

Но в диспансер мы с Адамом Егоровичем заходить почему-то не стали, а, обогнув здание, оказались в его заросшем бурьяном заднем дворе, где стояли какие-то деревянные сарайчики, валялись доски и строительный мусор. Среди густых деревьев виднелся также маленький одноэтажный домишко, что-то наподобие хатки-мазанки, которая тоже, вероятно, служила в диспансере каким-то подсобным помещением.

К моему удивлению, Адам Егорович повел меня именно к этому облупившемуся домику. Одупейло очень быстро отомкнул своим ключом железную дверь, закрытую на амбарный замок, и мы оказались в небольшой темной каморке, пропитанной сладковатым больничным запахом, отвратительным до тошноты.

– И это ваша лабо…? – начала было я.

– Т-с-с… Прошу вас, только тихо, – прошептал Адам Егорович, но мне показалось, что у него самого голос испуганно дрогнул. – Черт побери, кого-то, кажется, уже подложили. Утром было пусто. Вообще-то здесь такое редко случается…

– Ой, что это? – перешла я тоже на шепот, разглядев в темноте стол, на котором лежало что-то белое.

– Покойничек, вы же видите, – ответил Адам Егорович. – Не шумите.

Неужели и правда мертвец, накрытый простыней? Но почему-то мне показалось, что в какой-то момент тело чуть заметно пошевелилось. Да нет, я могла бы поклясться, что своими глазами видела волну, прошедшую по белой ткани, которая тут же застыла, обрисовывая контуры человеческого тела.