– Горит театр, мама… – Воля легко спрыгивает со скамейки и идет с ней бок о бок. – Я об этом всего лишь.

Алиса вздохнула облегченно и сына повела в сторону от горевшего театра. По аллее, мимо скамеек и кустов пахучих, удаляясь от шума погашения очага пожара и несчастья. Но спокойствие было недолгим.

– А для меня пожар – театр! – Волька сжал ее руку сильно, доставляя боль.

– Что!?

– Они глумились там, – он, остановившись, смотрел в глаза ее, пугая, – на сцене. И зрители смеялись над тем, над чем смеяться совсем нельзя. Актеры высмеивали то, чего совсем не понимают…

Алиса сжалась в комок, мурашки поползли по коже, холодя.

– Сын. Я тебя не понимаю сейчас. – Она со страхом держала все еще руку в его руке. – Но театр – это лишь игра, всего лишь представленье. И то, что происходит там, не настоящее, актеры в жизни такие, как мы с тобой, а на сцене всего лишь их работа…

– Тем более. – Воля все же отпустил руку матери, почувствовавшей облегченье и запах какого-то растения рядом. – Чтобы играть кого-то или что-то, надо до конца понять смысл или прожить той сюжетной жизнью как минимум.

– Ты меня окончательно запутал. – Она увидела мгновенный желтый блеск в глазах ребенка, на вид подростка, и, может, по манерам даже состоявшегося мужчины. – Не понимаю…

– Мама! – Волька снова сверкнул глазами. – Ты была ребенком и знаешь, чего дети хотят в тот или иной момент.

– Каприз, сынок?

– Неудачный пример. – Воля отвернулся, стиснув зубы, – мальчик, по-взрослому подавляющий борющиеся в нем эмоции. Он снова взял Алису за руку. – Пойдем домой, мама.

Прохожие, спешащие к месту трагических событий, озабоченные очередной бедой их городка, вряд ли могли адекватно оценить разницу в возрасте идущей им навстречу пары, – брат и сестра. Никак не мать и сын.

– …А ты знаешь, там раньше был храм небесный, – продолжил сын, успокоительно гладя пальцами сжатую руку матери, – туда приходили со своим наболевшим, к причастию, за отпущением… Во что превратили это место? Может, это и есть причина, а, мама?

*

Ненастный вечер. Балкон. Евгений помят, полуодет. Андрей, напротив, что странно, нейтрален, но свеж лицом. В доме полыхают свечи. Гроза бушевала целый день. Теперь затишье – порывы ветра сменяются легким теплым дождем.

Как принято, воспоминания о прошедшей пьянке сопровождаются смехом до слез, улыбкой горькой, где-то «ахом», ну и, конечно, отборным, сука(!) русским матом…

– Ну что, конец гулянке? – Евгений цедит из бутылки влагу минеральных вод.

– Пожалуй, хватит. – Андрей прислушивается, как гости в доме, званые и нет, дезориентированно в дорогу друг друга собирают.

– А я уже забыл, что вот так бывает… – Евгений, за неимением расчески, пальцами рук влажные волосы откидывает назад.

– Согласен. И я, если честно, концовке балагана рад.

– Продолжим недавний разговор?

– Да. Я как раз опустошен и не способен на эмоций шквал. – Андрей взял в руки и повертел перед лицом бокал так, словно то был древний артефакт. – Поэтому все расскажу тебе, как всё было, в меланхолично протянутом миноре.

Он все-таки налил шампанского, глядя на пузырьки игристого, «ползущие» со дна бокала вверх.

– Был поворот в моей судьбе, уже не первый и даже не второй… – Андрей в верблюжий плед закутался, кидая такой же на колени Евгению, понять давая, что рассказ не будет кратким. – Но то, что было раньше, кажется детской игрой. Не помню, когда мы виделись в последний раз, но из брошенных при этой встрече фраз я сделал вывод, что тогда я был плох собой. И даже больше скажу тебе – я был ужасен! От меня шарахались бомжи, собаки, что говорить о плебеях и мажорной знати. Мой вид для всех был попросту отвратен. Впрочем прелюдии унылы и не объемны до нужной степени. – Андрей усмехнулся горько и сделал вина мизерный глоток. – Тогда меня уже неделю не пускали в ночлежки для убогих и больных. Полиции экипажи с отвращеньем не принимали меня одни, от других я убегал. Так я жил, прозябал, существовал… Хотя, скорее, медленно и некрасиво умирал…