Мы прожили здесь неделю, но на улицу выходили всего дважды и ненадолго – Роберт писал как сумасшедший, а я, соответственно, либо позировал, либо развлекал его. Поэтому, несмотря на вялость, заторможенность и стойкое желание чем-нибудь закинуться, я оглядывался по сторонам, пока мы с доктором шли по улице. Он принёс мне из дома Роберта куртку, кстати. И шапку, хотя она не была нужна.

Мощёные камнем улицы шли мимо низких заборчиков и небольших коттеджей в лучшем или худшем состоянии. Где-то начали цвести клумбы, где-то заборчики уступали место живой изгороди.

Полицейский участок отличался от остальных домов вывеской, решётками на окнах и наличием высокой ограды. Доктор завёл меня внутрь, провёл по узкому коридору с жёлтым мигающим светом и оставил ждать в пустой комнатушке.

Я не боялся совершенно. Должен был трястись от ужаса, но куда больше думал о том, насколько тщательно обыскали дом Роберта и нашли ли там наркоту.

Старший констебль, вчерашний, с громким тяжёлым басом, пришёл минут через двадцать и велел:

– Ну, выкладывай, парень.

– Что?

– Всё подряд. Давай-давай, мне без тебя забот хватает.

О да, в этой дыре полиция сбивается с ног, не сомневаюсь.

– Мы с Робертом… Робертом Кидсом приехали в Истон Рид неделю назад. Роберт – художник… был художником. Писал картину. Про Христа и Иуду, она там стояла на мольберте. Вчера утром дописал, мы отметили, он отправил меня спать, а когда я проснулся, нашёл его мёртвым.

Старший констебль свёл седые брови в одну неровную линию, щёки у него затряслись, когда он помотал головой.

– И он вот так сам себя убил, вы хотите сказать? Может, ему кто-то помог, а, парень?

Ещё как помог, мистер Белый вообще бывает крайне убедителен, если верить Роберту.

– Я его не убивал.

– Тогда объясни мне, будь добр, почему мистер Кидс решил брать пистолет правой рукой, хотя одного взгляда на его мастерскую достаточно, чтобы сказать, что он был левшой?

***

Через два часа допроса меня снова оставили одного, но из-за двери я услышал, как к басу констебля примешивается сухой голос доктора. Почти то же, что вчера: «под мою ответственность», «у тебя всё равно в камере толпа цыган, куда ты его денешь» и «заключение передам к четырём».

Мы вернулись в коттедж.

– За вашими вещами пока, к сожалению, сходить нельзя, – проговорил доктор, – дом опечатан. Я взял на себя смелость принести вам кое-что из благотворительного магазина, если желаете, можете переодеться.

– У меня нет денег, ни пенса, – сказал я, отмахиваясь от смеси стыда и отвращения.

– О деньгах речи даже не идёт, – отрезал доктор. – Вы мой гость, чувствуйте себя свободно. В вашем распоряжении кухня, все комнаты. Наверху есть небольшая библиотека, возможно, она вас развлечёт. До двух часов у меня будут пациенты, поэтому не ждите меня с ланчем.

Говоря это, доктор уже надевал поверх рубашки и штанов на подтяжках белый халат, убирал короткие волосы с проседью под шапочку.

– В три пополудни придут школьники, они шумные, но славные ребята. Захотите – присоединяйтесь к нашим занятиям. А в четыре я буду полностью свободен.

Как будто мне было очень нужно его общество. Но я всё же сказал:

– Спасибо, доктор, – прежде чем уйти в комнату, которая на неопределённый срок стала моей.

Я всегда умел быстро привыкать к новым местам. Там, где можно поспать, дом. Но в этой комнате, в аккуратном чистеньком коттедже, я чувствовал себя неуютно. В роскошной квартире Роберта в Сохо – комфортно. В клоповнике в Брикстоне – тоже. В мотелях, в дорогих гостиницах, в заброшенных домах. А отсюда хотелось сбежать.

Библиотеку искать не стал, закрылся в комнате, подпёр дверь стулом и лёг на кровать. Лёгкие и горло скребло подступающим кашлем.