– Родители дома? – спросил ребе.

– Мама дома, – ответила я.

– Мне нужно поговорить с вашей мамой, – сказал ребе, и прошёл на кухню. Гиля печально поплёлся за ним. Когда мы вошли, мама обернулась и на её лице я прочла испуг. Она поняла, что случилось нечто из ряда вон выходящее, раз уж сам ребе привёл Гилю; обычно, когда моему брату приходила блажь напроказничать, роль сопровождающих преступника выполняли соседи. Появление ребе не предвещало ничего хорошего.

– Шалом, ребе.

– Шалом, Ента, – ребе печально вздохнул и сказал, указывая на Гилю, – это твой сын?

– Да, ребе, – растерянно ответила мама, вглядываясь в своего обожаемого сына и пытаясь угадать, что же он натворил на этот раз. Одно успокаивало – то, что хотя бы сам цел.

– Жаль, – покачал головой ребе, – очень жаль, что в такой порядочной семье, как ваша, растёт такой шельмец. Я знаю вашу семью так много лет, и знал ещё отца твоего мужа, да будет благословенна его память. Барух аШем[1], что он не дожил до этого дня.

– Что он натворил, ребе? – в тревоге спросила мама.

Ребе вздохнул, покачал головой, и, глядя на моего брата, печально произнёс:

– Запустил камнем в окно синагоги.

Мама в ужасе взглянула на Гилю. Он боялся поднять голову. Мне стало жаль брата. Было видно, что ему хочется сейчас провалиться сквозь землю, но только не смотреть в глаза маме, не видеть, как она краснеет из-за него, не быть причиной её огорчений.

– До сих пор, – продолжал ребе – сие достойное занятие Сатана поручал тем гоям, которые ненавидят детей Авраама. Теперь же он избрал для этого наших собственных детей. И что мы с вами будем делать?

– Он будет наказан, ребе, – ответила мама.

Проводив ребе и попрощавшись с ним, мама, не говоря ни слова, прошла через переднюю, открыла дверь в комнату наших соседей – Айзека и Сары (дверь они не запирали, поскольку полностью доверяли нам), схватила висевший на стене возле входа солдатский ремень. “Ой, Гиля!” – едва успела я ахнуть, как мама подлетела к нему и изо всех сил отхлестала ремнём по голым ногам и заду, пока у неё рука не устала. А потом, отбросив ремень в сторону, без сил упала на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась. И тут началось! Мама плачет, Алик с перепугу захныкал, Гиля, отвернувшись, украдкой всхлипывает, и я стою, не знаю, как сдержаться: и маму жалко и брата. Гиля был её любимцем, и хотя никто из нас не был обделён маминой любовью, но он – её первенец – был её самой большой радостью и гордостью, её дружком, который всегда и всем на свете делился с мамой, посвящая её в свои тайны, любил её безумно. Как же больно должно было быть нашей маме сначала узнать о таком скверном поступке любимого сына, а потом наказать его способом, который прежде никогда не применялся в нашей семье.

Несколько дней после этого Гиля не мог сидеть, но так велика была его любовь к маме, так безгранично уважение и восхищение ею, что уже через час после наказания он обнимал и целовал её, повторяя: “Мам, я такую гадость сделал, правильно, что ты меня побила”.

Вообще, мой брат, конечно, не был хулиганом, а то, что с ним случилась такая оказия, ну, как говорится, “и на старуху бывает проруха”. Он был послушным, умным, добрым, очень любил маленького Илью, и меня любил, хоть мы и дрались не редко, я обижалась, но он всегда первый шёл на примирение. И хотя у нас с ним были большей частью разные интересы, иногда мы с ним неплохо ладили.

Природа Могилёва богата не только лесами и водоёмами. Густая листва деревьев привлекательна для птиц и белок, яркие цветы притягивают не менее ярких бабочек, густая сочная трава манит кузнечиков и жуков всех мастей, речная вода – рай для лягушек и жаб, на камнях, стволах деревьев греются в солнечный день юркие ящерицы. Овраги, поросшие кустарником, скрывают множество мелкой живности, нашедшей там идеальное убежище: мышей, кротов, ежей…