– Ну, правильно: каша где? В жилище!

– В голове у тебя каша. Ладно, а когда реки оканчиваются на «ра»? Нара, Пахра, Жиздра…

– Культовые, солнечные реки. Глубоко надо нырять, чтобы разобраться. Но – интересно! Ведь как бывает: говоришь этими словами каждый день – ни один нерв не шевельнётся, говоришь и говоришь, да, собственно, так и должно быть: рыба вон плавает в реке и совсем не думает о том, с какого такого родника вытекли первые её струи… не думает, но знает, потому что в каком-то главном смысле она и есть тот самый родник, вся память, всё знание о нём… Человек тоже ведь – вся земля. Так и я: произнесу какое-нибудь слово, и как пронзит меня этакая обратная молния – сразу родник этот первый вижу, все речки и ручейки, которые в это слово втекали. Вот Ока, не имя, вода эта, сколько в неё втекло! Ужердь, Дугна, Крушма, Калужка… Ты послушай только, какие вкусные у окских притоков имена, говоришь, как пряники ешь: Мышега, Комола, Таруса, Дряща, Вашана, Скнижка, Беспута, Восьма, Смедва, Любинка, Мутенка… я про большие и не говорю: Угра, Москва, Протва, Осётр… А слово… каждое слово – это такая же Ока, вот оно течёт, никому как будто ничем не обязанное, само по себе, но у него есть исток, притоки, левые, правые, чистые, грязные, торфяные, железистые…

– Ну, это же банально – река, речь…

– Да ничего не банально! – Аркадий заволновался. – Я тебе не про всю речь, про слово, про каждое отдельное слово. Ты понимаешь, так в мире всё запутано, трижды восемь раз переврано, и речь уже мутится, только по слову ещё можно добраться до истока, до того самого ключика, из которого всё началось – и само слово, и речь, и эта блудница история… только слово! Ведь кроме рек уже и смыслу не на чем держаться.

– А города?

Аркадий махнул рукой с досадой:

– Что и осталось? Муром да Шатура, а уже Егорьевск с Воскресенском, увы, христианские новоязы.

– Зато понятно, что означают. А Шатура – ни пойми что, то ли от чёрта, то ли от шаткома местного.

– Шатура древнее Мурома и всех остальных, это тоже санскритское слово…

– Ну… понесло, засанскритил!

– Да мы все говорим на санскрите, только не знаем об этом… Вот косим трын-траву, отчего – трын? А это трава на санскрите – трын.

– Достал ты, Аркадий! Мы на русском говорим, это твой санскрит у нас надёргал, что успел, а ты на него молишься.

– Что надёргал?

– Я ж говорю: что успел или что не успел забыть. Поэтому-то у них трын остался, а травы нет.

– Может, и так… А Шатур – это чатур, «четыре» на санскрите. Да и по-индийски… да и по-русски. В этом месте, видимо, было четыре холма…

– Ага, в болоте…

– Или четыре реки начинались… Скорее, четыре реки. Важные для местных, потому что должны течь в разные стороны. Две я знаю – Цна, Поля…

По реке плыл буксир «Речфлот». Дал два истошных гудка, словно хотел обратить на себя внимание берега.

– Скажи-ка, Аркадий, мифологические сирены названы от сирены? Или наоборот?

– Сирены – от русской райской птицы Сирин, кто слышит её пение, умирает.

– Всё-то у тебя от русского.

– Куда ж деться… все слова – русские.

– И Аркадий?

– Конечно! Страна такая была на русском севере.

– Ну и врать! – возмутился Семён – На каком севере? В Греции, райская страна с патриархальной простотой нравов. В Гре-ци-и!

– В Гре-е-ции, – обиженно передразнил Аркадий. – Аркадия от Арктиды, откуда в Греции возьмётся райская страна с патриархальной простотой нравов? Только в Гиперборее, которая была в Арктике. Потому и я Аркадий.

– Вот трепло! Ты Аркадий, потому что я тебя так обозвал, чтоб не врал и не говорил красиво, когда не можешь.

– Всё в масть, всё в масть, – простодушно согласился лиофил.