– Егор, надо засветло ехать, а то, правда, может метель пойдет. – Мне хотелось сказать «пурга», как говорили мужики, но почему-то я не решился.

– И, какая там метеля! – засмеялся Егор. – Езды-то рукой подать! Лесок минем, а там, через реку, смотришь, и дома.

– Вот на реке-то она и захватит, – отозвался хозяин.

Егор махнул недовольно рукой, однако, всё же поднялся и пошел запрягать. В ту же минуту я надел шинель, взял на руку тулупчик и вышел на двор. Лицо мое горело. Я нетерпеливо глядел, как Егор выводил и ставил лошадей, и запрягал, ворча на меня: «Ишь, взяло – вынь да положь, покормить коней не дал». Я знал, что если его торопить, то он будет еще дольше возиться, и ничего не отвечал. Уже смеркалось… На западе, над рекой, над дальней, чуть темнеющей каймой леса, рдело небо, походившее на пурпурную мантию, выше стояли прозрачные, словно фарфоровые облака с голубыми жилками неба, а сзади, за деревней, мрачно чернел лес и оттуда медленно поднималась туча, как спина огромного, темного зверя. В мире были такая тишь и холод, что мне чудилось, будто я слышал, как с сухим треском вспыхивали и дрожали звезды. Егор, к моей досаде, ушел зачем-то назад в избу, а я меж тем отогнул полог кибитки, поправил сено, положил внутрь тулупчик и залез в сани. Почему-то казалось – и сердце билось, билось! – что я непременно сегодня увижу Асю, и мне хотелось предстать перед нею не в тулупчике, а в шинели: она делала меня – по моему мнению – неотразимым. Дабы Егор не заметил, что я в одной шинели, я запахнулся полами тулупчика, натянул сверху шкуру и, опустив полог, откинулся на подушки, со сладким чувством близкого дома. И точно, Егор только бегло оглядел меня, откинув полог, привязал сзади мешок с провизией, всё еще ворча под нос, покричав что-то на лошадей, со скрипом сел в передок саней, и – мы поехали. И тотчас же опять охватило меня неотразимое, единственное очарование русской санной езды среди зимней ночи, среди безлюдья и тишины, прерываемой только хрустом снега и посапыванием лошадей, в кибитке, какую знали, вероятно, еще татары. Лежа на подушках, я прислушивался к скрипу полозьев, раскатывающихся в колее, к цоканью копыт и ровному бегу лошадей, обоняя запах сена, и по всему телу сладко, как вино, разливалась дрёма.

Когда мы выехали за деревню, разом стало холодней, сбоку налетел ветер, откинул шумно полог кибитки, и на мгновение я увидел зеленое, залитое лунным светом поле, голубые тени изгороди, бегущие по нем, снег, роящийся столбом, как дым, и вдали пышную, коралловую стену леса… А потом опять стало тише, теплее – мы въехали в лес. Сверху лился металлический, неподвижный свет, лес казался голубым, завороженным подводным миром. Приподнявшись на локте, я смотрел на блещущие вершины елей: всё было бесстрастно, торжественно, мертво и радовало, что из деревни доносился лай собак; где-то вдали, чуть слышно, выли волки. Потом глаза стали слипаться, и незаметно я заснул. Мерно трусили кони, иногда на раскатах сани скользили на сторону, я пробуждался на мгновение и вновь засыпал… Вероятно, заснул и Егор, его совсем не было слышно…

Во сне меня тревожил кошмар: снилось, что на меня навалился какой-то темный, тяжелый зверь, с криком и ужасом я старался выпростать свое тело и не мог. Вероятно, от этих усилий я и проснулся, и сразу не мог понять, где я находился. Было холодно. С правого боку на сани и на шкуру намело снега, на ногах тоже лежала серая, снежная глыба, – я едва мог пошевелить ими. А дальше ничего не было видно – ни Егора, ни лошадей. Вместо полога передо мною свистела и кружила серая мгла, сбоку рвал ветер, приподымая и кидая в сторону повозку, жалобно скрипели оглобли. «Пурга» – вдруг вспомнил я слова мужика. Лошадей не было видно, ни слышно – ехали мы или стояли?.. В лицо бил колючий снег. Напрягая все силы, я попытался выпростать ноги, но снег только обрушился мне на лицо, за воротник, и в отчаянии я закричал: «Егор!». – Голос мой едва заполнил кибитку, снаружи его, конечно, не было слышно. Впрочем, Егора не было в санях. Страх отхватил меня: а вдруг лошади сорвались, убежали, Егор ушел их ловить, потерялся, и я один остался в этой пурге, где-то в поле или на реке, без дороги. И опять я стал тянуть ноги и, наконец, выпростал их и сел. Мы, действительно, стояли. Впереди я различал неподвижные, крупы лошадей, сплошь облепленные снегом. А Егора не было. Уж не замерз ли он по дороге?.. И не выпал ли из саней?.. Все это пронеслось разом в мозгу, и я уж собирался лезть наружу, как вдруг кто-то дотронулся до кибитки, словно заскреб по ней когтями. Сначала скребло сзади, а потом перешло на левый, подветренный бок, и, весь цепенея, я ожидал чего-то ужасного. Что-то медвежье, огромное, всё запушенное снегом предстало передо мною, с почти не бьющимся сердцем я ждал, что будет дальше, как вдруг эта снежная глыба заговорила голосом Егора: