Я пытаюсь подняться, но врач жестом останавливает меня.

– Ну что? Домой хочется? – и, не дав мне ответить, продолжает. – Знаю, что хочется. Скоро уже. Совсем скоро.

– Когда?

– Ну не сегодня, конечно, – протянул Семеныч. – И не завтра. Но недельки через две-три, я думаю, будет можно. Если, конечно, будешь себя хорошо вести.

– Спасибо, доктор.

– Да мне за что? – врач кивнул в сторону бабы Груни. – Ты вот ей скажи спасибо. Если бы не она…

Доктор многозначительно покачал головой. Затем что-то пробормотал медсестре и они вышли. Я опустил ноги на пол.

– Что значит, если будешь себя хорошо вести? – недоуменно спросил я у бабы Груни.

– Не знаю, – пожала плечами старушка, принимаясь за свои привычные дела.

Плеснула воды на пол и резкими, уверенными движениями стала растирать ее тряпкой. Я, чтобы не мешать ей, слез с постели и вышел в коридор, подошел к распахнутому настежь окну.

Весна набирала полную силу. На деревьях уже проблескивали первые брызги нежной зелени. Отцветшие яблони жалобно роняли на землю нежные лепестки. Я жадно вдохнул еще сыроватый, но уже довольно теплый и свежий весенний воздух и не торопился выдыхать. Вот так бы набрать полную грудь апрельского аромата и не дышать, пока все тело не пропитается запахом свежей зелени, яблоневых цветов и душистого ветерка.

– Столяров! – послышалось сзади.

Я выдохнул и обернулся. За спиной стояла медсестра с кучей карточек, бланков, тетрадок в руках.

– Столяров! – резко бросила она. – Зайдешь сначала в процедурный, а затем в перевязочную.

Сказала и спешно засеменила, стуча каблучками по каменному полу. Я неохотно поплелся в процедурный кабинет. Все как обычно. Уколы, измерения, записи. Никаких слов. Никаких чувств. После процедур я направился в перевязочную. В коридоре я встретил бабу Груню. Та как-то хитро и многозначительно подмигнула мне. Я в ответ пожал плечами. В перевязочной никого не было. Я собрался уходить, как в кабинет вошли Семеныч и сестра.

– Уже здесь? – спросил он. – Молодец. Вот, Зиночка, вам прямой пример воспитанности и дисциплинированности. Не то, что некоторые.

Последняя фраза относилась, скорее всего, к самой Зиночке, потому что она тут же залилась румянцем и опустила глаза.

– Ну-с, – Семеныч присел на стул напротив меня. – Будем лишать вас удовольствия.

– Какого удовольствия? – не понял я.

– Будем снимать с вас эту маску, – врач описал рукой круг возле лица. – Зиночка, начинайте.

Внутри меня что-то екнуло, дрогнуло, и сердце заколотилось все быстрее. «Почему я так волнуюсь, словно школьник на экзамене? Все же хорошо. Все нормально. Так и должно быть. Это значит, что я скоро буду дома. Рядом со своими родными и любимыми. Это значит, что я скоро увижу своих Ольку и Наташу. Глупое сердце! Радоваться надо, а ты боишься!»

– Ну, вот и все, – словно приговор прозвучало в тишине.

Я медленно открыл глаза. Зиночка, смотав бинты в клубок, швырнула их в урну. Семеныч что-то записывал в толстую тетрадь. Бросив ручку, он повернулся ко мне и удовлетворенно произнес:

– Ну, вот и все. На-ка посмотри на себя, – и он протянул мне круглое зеркало на тонкой ручке.

Я, немного смущаясь, краем глаза взглянул в зеркало. Сначала чуть-чуть, мельком. Затем, осмелев, я остановил взгляд на своем отражении. Из глубины тонкого стекла серо-голубыми глазами смотрел на меня неизвестный мне человек с абсолютно чужим, незнакомым мне лицом. Миг замешательства и в глубинах подсознания я понял, что этот никогда не видимый мне ранее человек и есть я сам.

***

Поезд, устало стуча колесами, летел навстречу неизвестности. За окном то и дело пролетали деревья, столбы, еще пустые огороды и свежевспаханные поля, над которыми темным облаком крича и ссорясь, летали вороны.