– Ну, мы пошли? – спросил я, почти не надеясь на положительный ответ.

– Я бы сказал: поехали! – загоготал один из ментов. – Предлагается автомобильная экскурсия по вечернему городу! Оплата – в конце маршрута!

Я никогда не понимал милицейской логики, не понял и на этот раз. Нас довезли, выгрузили из «стакана», но перед дверью меня остановили.

– Ладно, – сказали, – ты можешь гулять. А вот с приятелем твоим мы потолкуем!

Массивная железная дверь лязгнула, скрыв Брандта в недрах ментовки. «Оставь надежду всяк сюда входящий…» – вспыхнула надпись на черном железе. Я попытался заглянуть внутрь через окно, однако там виднелась лишь наглухо задернутая штора. Я выкурил сигарету, мысленно проклиная моего ницшеанца, затем приблизился к двери. Звонка обнаружить не удалось, и я постучал по железу костяшками пальцев. Глухо. Я постучал еще раз, потом грохнул кулаком. Безответность прибавила наглости: я начал методично долбить кулаком по двери, и раза с двадцатого та распахнулась.

– Ну, чего ты стучишь? – примирительно сказал мент. – У тебя это… деньги есть?

– Практически нет.

– Вот и у него ноль. Практически… – мент вздохнул. – Что ж вы так, ребята? Надо это… Иметь в кармане на всякий пожарный!

– Надо было нас до того брать. Тогда в карманах было.

– А повод? До того повода не было бы, а просто так нельзя…

Мент еще раз вздохнул.

– А этот твой Брандт… Он какого происхождения – еврейского?

– Германского, – сказал я.

– Фашист, значит… Хотя – какая теперь разница? Если денег нет, то хотя бы душу отвести…

Брандта вытолкнули за дверь через полчаса. Приятель держался за печень, матерился, но как-то тихо – видно, душу менты отвели основательно. Когда поймали такси, я спросил:

– Ну, понял теперь, сколько в этом мире твоя жизнь стоит? Рихтер Ницшевич, твою мать…

– Да уж… – пробормотал Брандт, потирая правое подреберье.

– Ты – всего лишь дощечка, понял? А жизнь – это огромный маятник Фуко, он раскачивается, приближаясь к тебе, и в один прекрасный день – щелк! И нет тебя, грешного!

– Слушай, – озираясь, сказал Брандт, – я, наверное, поеду все-таки. А то нас, я чувствую, еще раз заберут.

На следующий день Якут на работу не вышел, по огромной захламленной квартире бродил один лишь хозяин, толстый и мрачный. На вопрос о прорабе я бодро ответил, дескать, у него домашние дела.

– Дела у него? Ну-ну. А это – тоже дела?

Мы стояли в кухне, хозяин отвернул кран, и через минуту на стене расплылось мокрое пятно.

– Вы чего, заразы, наделали?! Предупреждаю: буду наказывать рублем! За такой ремонт не платить надо, а вычитать!

Я изъявил желание сбегать за новым водостоком, дабы исправить огрех, но хозяин показал фигу: нетушки, разбираться будем, когда появится эта якутская морда! То есть я получал три-четыре выходных – примерно столько продолжались запои прораба.

Отвыкший от праздности, я включил дома «ящик» и тут же увидел Умберто Эко. Вначале показали Публичную библиотеку, где писатель читал открытую лекцию, и толпы слушателей, ловивших каждое слово. Показ закончили красноречивым кадром: раздавленная стеклянная витрина в лекционном зале, на которую взгромоздился некий жадный до информации студиозус.

Репортаж из Дома журналистов начали с вопроса Дятлова. Мелькнула кислая физиономия Брандта (меня почему-то отсекли), после чего Эко заговорил о босоногом детстве, когда он запоем читал русских классиков. «Интересно, – подумалось вдруг, – а Гоголя в Италии так же встречали?» Насколько я знал, в его честь чепчики в воздух не бросали и витрин в римской библиотеке не давили. У нас же сплошная кумирня, и я тут не был исключением. То есть я уже решил: если заработок накрылся, то хотя бы автограф получу.