– Честно говоря, я тоже для такой роли…

– Брось, у тебя получится. К тому же ты не даром будешь работать, а за процент. Получим свою прибыль, поделим, и ты бросишь наконец пахать на этих «новых русских». Спектакль будем делать вдвоем! Да от этого Курамова с его кинухой одно мокрое место останется! Ну скажи честно, я ведь лучше, чем он?

– Ты – лучше. Но кагор…

– Кагор нас спасет. Выручи, я умоляю! Я просто пропадаю, пойми!

Окурок нервно раскрошили в пепельнице, после чего Мосина надолго закашлялась. А я понял, что придется тащиться к святым отцам. Я не умел отказывать Мосиной, любые мои проблемы в сравнении с ее проблемами – меркли и казались ничтожными. У меня не было долга в несколько тысяч зеленых, не было астмы; и ребенка с пороком сердца я не рожал, а Мосина – родила и теперь разрывалась между творческими порывами и санаториями, куда иногда помещали юного Антона.

– Когда начнем делать спектакль, – откашлявшись, сказала Мосина, – я брошу курить. Честное слово!

– Ты и в прошлый раз, когда начинала, обещала бросить.

– Ну, тогда был стресс! Да и Антон, как ты помнишь, в больницу попал… Между прочим, он сейчас в санатории, нужно его навещать, поэтому в церковь, сам понимаешь… Да, тебе же нужны образцы!

– Образцы чего? – не понял я.

– Продукции. Мне эти краснодарцы завезли несколько бутылок на пробу…

Нырнув под стол, Мосина извлекла три бутылки. «Кагор № 32» – это я прочел на этикетке.

– Сама-то пробовала? – спросил я.

– Я сухое пью, как ты помнишь… Но это вино – классное, я тебя уверяю! Можешь смело нести его прямо в Александро-Невскую лавру!

– В лавру – слишком нахально, – сказал я, укладывая бутылки в сумку. – Я начну с чего-нибудь поскромнее.

Моя работа оторвала меня от культуры, Мосина же вроде как возвращала в ее лоно. Возвращала, впрочем, хитрым окольным путем, через коммерцию и церковь, а эти две вещи были равно от меня далеки, да и вообще как-то плохо соединялись в мозгу. Отложив свидание с попами, я двинул на Невский, по которому не гулял уже черт знает сколько времени. И на первом же перекрестке увидел Дятлова.

Под мышкой он держал увесистый черный том, и лицо Дятлова озаряла загадочная усмешка. Обернутый в глянцевую суперобложку, том выскальзывал, но Дятлов почему-то не спешил укладывать его в потрепанный кожаный портфель. Наоборот, он взял портфель под мышку, а том понес перед собой, как Евангелие в церковный праздник. Встречные, однако, проявляли полное равнодушие к приобретению библиофила, положение спасло только мое появление.

– Видишь?! – Дятлов тыкал книжкой в нос. – Это «Маятник Фуко»!

– Вижу… – отвечал я. – И что с того?

– «Маятник Фуко» Умберто Эко!

– Ну и? Насколько я знаю, это не самое свежее изделие мастера.

– Зато там есть вот что!

Дятлов раскрыл книжку, и на титульном листе обнаружилась размашистая подпись, сделанная фломастером. Латинские буквы образовывали какой-то каббалистический узор, в котором с трудом угадывались «и» и «Е».

– A-а… Добрался до тела, значит?

В те дни Питер переживал культурный шок – к нам в гости пожаловала ожившая легенда мировой литературы. «Ты слышал? – вопрошали меня по телефону. – Во время лекции в Публичке он ругал Интернет и хвалил Гуттенберга!» Говорили, что Умберто Эко бессменно сопровождают переводчица Елена Костюкович и ребята из модного издательства, получившие на последние книжки автора эксклюзивные права. Еще говорили, что ребята неплохо греют руки на визите, живой классик, мол, служит великолепным катализатором продаж, и этим информация исчерпывалась.

Дятлов сразу почувствовал мою отстраненность от эпохального события.