Все это было так не похоже на те ночи, когда она, уставшая после бесконечно долгого рабочего дня, отправлялась спать пораньше, а потом лежала в напряженном ожидании, гадая, когда Джеймс заявится домой. Раз-другой в неделю он, пошатываясь, вваливался через парадный вход часа в три или четыре ночи, и, когда захлопывал за собой дверь, ее витражные стекла сотрясались от удара. Потом он на заплетающихся ногах взбирался на второй этаж и падал, как был, полностью одетый, на кровать, выдыхая смрад вечерней неумеренности. Для нее отвратительнее всего был даже не секс – быстрый, грубый, такой, который легко можно было стереть из памяти, – случавшийся между ними изредка, когда он пребывал в таком состоянии. Ее мутило от гадкого кислого запаха его перегара. Ничто в этом мире не вызывало у нее такого омерзения, как эта вонь; Соню воротило от лежащей рядом с ней неразличимой в темноте громадной туши, сотрясающей тишину спальни своим храпом. Наутро обычно не обнаруживалось и намека на последствия его ночных возлияний. Казалось, у Джеймса имелась способность вставать в шесть часов без малейших признаков похмелья, принимать душ, облачаться в свой обычный для Сити деловой костюм и отправляться на работу с той же пунктуальностью, с какой он проделывал все эти действия в любой другой день. Как будто он не отдавал себе отчета в том, что произошедшее накануне выбивалось из общепринятого порядка вещей. Окружающие тоже ни о чем не подозревали. Со стороны они с Соней выглядели идеальной, словно сошедшей с картинки супружеской парой. Такова была их сказка для посторонних.

Сейчас, лежа в полумраке, она почувствовала, как у нее свело живот от всех этих муторных воспоминаний. Соня перекатилась на бок и вскоре щекой ощутила на подушке холодную влагу. Эта ночь должна была принести покой, дать возможность выспаться. Она не должна была стать временем самоистязаний мыслями обо всем том, что в ее жизни пошло не так. Соня то и дело проваливалась в беспокойный сон, а когда приоткрывала глаза, видела, что кровать Мэгги все пустует.

К трем часам ночи ее окончательно сморило, но тут раздался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.

– Не спишь? – прошептала Мэгги.

– Нет, – проворчала Соня.

Даже если бы она и спала, все равно бы проснулась от шума, с которым Мэгги ввалилась в комнату.

– У меня был просто невероятный вечер! – восторженно поделилась Мэгги, включая верхний свет и не замечая настроения подруги.

– Рада за тебя, – отозвалась Соня с плохо скрытым раздражением.

– Не злыдничай! Могла бы пойти со мной!

– Да, понятно, понятно. Не знаю даже, почему не пошла. Поспать толком все равно не удалось.

– Ты просто боишься расслабиться, – сказала Мэгги, сдергивая со своих стянутых в конский хвост волос резинку и, словно в целях наглядной демонстрации своих слов, позволяя густым волнистым локонам рассыпаться по плечам. – Мы здесь ненадолго, нельзя все время в номере сидеть. Вот почему ты все-таки не пошла?

– Могу сотни причин назвать. Для начала, я не ахти как танцую.

– Полная чушь! – заявила Мэгги. – Но даже если это и так, скоро научишься.

С этим решительным заявлением она погасила свет и, уже нагишом, упала на кровать.

Несмотря на то что спала она беспокойно, урывками, на следующее утро Соня поднялась рано. От духоты, царившей в комнате, у нее разболелась голова, и ей отчаянно хотелось на воздух. К тому же она проголодалась.

Их урок должен был состояться только после полудня, и, поскольку Мэгги из своего бесчувственного состояния выходить явно не спешила, Соня тихонько оделась и осторожно выскользнула из номера, оставив подруге записку.