Неожиданно почувствовал на себе пристальный взгляд. Его обладатель, неаккуратно тяжелый, аккуратно причесанный и гладко выбритый, некогда высокий поджарый и юркий, тесно втиснут в инвалидную коляску. Догадываюсь, Журналист. Не узнать этот типаж невозможно. Только этот народ способен на подобную проницательность взгляда, рассеивающегося в дюжину отдельных лучиков, точно солнце, пойманное в решето. Каждый устремился за своей важной и интересной историей. Три толстых коротких пальца правой руки неизящно изогнулись, обхватив несуществующее вечное перо, а пальцы левой начали мусолить страницы невидимого блокнота.

Я всегда полагал, что представителю этой профессии положено раскручивать контакт с нулевого уровня, даже если все козыри заблаговременно у него в руках, а оппонент ничего не подозревает о предстоящей игре. Это определенно не тот случай. Шанс избежать аутодафе утерян мной в момент входа в западню.

Я расхрабрился доброжелательной улыбкой, полагая, что миротворческий жест смягчит решительную непримиримость, но деловитый высверливающий из меня все мыслимые секреты взгляд Журналиста (а может это никакой не журналист, а как раз, наоборот) на полхода опережает меня бессловесным монологом: «К черту всю эту мишуру. Не казните время дурацким тактом и дипломатией. Нам с вами это ни к чему. Уж дозвольте быть откровенным, что и вам настоятельно рекомендую»

(определенно, не журналист)…

Тем временем:

«Я в восторге от ваших статей и высоко ценю ваше мнение. Читал всё вами опубликованное. Но и у меня есть кое-что для вас. Вы обязательно должны на это взглянуть»

(нет, все же Журналист)

«Не сомневайтесь – не потеряете время понапрасну. Вам будет кра-а-айне интересно. Как только закончите с ней, непременно и тотчас же вернитесь – я буду ждать здесь. Таково вы еще не читали. Только, пожалуйста, поторопитесь. Не упустите случай. А упустите, бог с вами – ваша потеря. Но это потом. Прежде всего, она. Идите же. Довольно торчать здесь без дела».

Не успеваю насладиться неожиданным избавлением – только вдохнул и уже на полу-выдохе увяз в томных объятиях Актрисы. Сочно-выразительная по тону и контуру губ помада. Экспрессивно исполняемый танец чувств на растресканном морщинами лице. Все движения многократно и тщательно отрежиссированы, готовы к долгожданному бенефису.

Радостное волнение поселяется в глазах, передается трепетной коже и наполняет дыхание. Выполнено мастерски. К моему стыду, не знаю не только, как интерпретировать увиденное, но и к какому жанру сценического искусства оно принадлежит.

Я поспешно перекроил любопытство в восхищение, непонимание – в заинтересованность в вежливой попытке угодить самолюбию исполнительницы. В ответ та благодарно улыбнулась и грациозно погрузилась в еще более вдохновенную импровизацию в страхе, что огни рампы неожиданно вспыхнут яркими прожекторами, и сцена с исполнительницей рухнет во мрак непонимания, всего лишь мгновения не дожив до апофеоза, объединяющего в законченный смысл всю только что изображенную гамму.

Удовлетворив в себе воспитанного зрителя, готовлюсь оторвать от нее глаза. Предчувствуя этот маневр, Актриса с подобострастной готовностью обрывает представление; плечи, руки, голова изящно опускаются в живописном реверансе. Восторженно улыбаюсь – «Великолепная Офелия» – все на том же языке взглядов. Она смотрит на меня с обидой и горьким разочарованием. «Я представляла вас совсем другим. Какие вы оба все-таки разные», – поддерживая традицию бессловесных монологов, провозглашают ее глаза и печальное покачивание головой.

Уязвленная, отводит глаза, осуждая мое отвратительное невежество, неспособность оценить великое искусство, но отворачивается неохотно, медленно, заранее отрепетировав и этот финал. Совершенно очевидно, выбора нет – этот фрагмент требуется по сюжету, не говоря уже о законах жанра. Едва отвернувшись, она тотчас же истощенно угасает, потеряв интерес даже к драматическому творчеству – последней привлекательности окружающего мира.